И Гена отвечал:
— Расходомеры в исправности. Пусть ищет воду.
И задумчивый, тяжелый взгляд упирался мне в середину груди, а голос без интонаций, без громкости спрашивал:
— Что у тебя с водой? Куда она девается?
И я отвечал:
— Будь воды столько, сколько насчитывают приборы, к вам бы уже половина города сбежалась. Раз жалоб нет, вода подается нормально.
— Это не ответ инженера, — сказал тогда Пахомов.
И я ответил: — Погодите, я дам вам ответ инженера. Сперва я сам все проверю.
И он откликнулся:
— Тогда торопись! Времени у тебя раз от раза все меньше. Одна твоя объяснительная у меня уже есть. — И поднял над столом листок с моей объяснительной за ноябрь, поднял так, чтобы я мог хорошенько его рассмотреть.
Кое-что я все же понял. Я заметил, например, что наибольшая подача происходит при максимальном давлении — в сторону Госпрома 9,5 атмосфер, в сторону Ивановки — 7,5. Я поспешил поставить в известность Гену Алябьева и, как выяснилось, поступил опрометчиво — Гена тотчас поднял крик, что станцию давит сеть и чтобы его прибористов оставили в покое. Дело происходило в комнате прибористов, заставленной амперметрами и манометрами до потолка. Говоря языком науки, Гена кричал о том, что разбор сети настолько незначителен, что станции попросту некуда подавать воду.
— Это похоже на собачий бред, — сказал я ему.
— А это и есть собачий бред, — подтвердил Витя Шилов. — Я об этом второй год говорю.
Я еще немного посидел с ними среди пустых глазниц приборов и сладковатой вони канифоли, выкурил сигарету и, сопровождаемый молчанием врачей, поставивших роковой диагноз, убрался к себе на станцию.
В этот же день со станции унесли знамя. Я сидел у себя за столом, накурившись до тошноты, отвечал на телефонные звонки, следил за проклятым давлением, а в промежутках слушал, как тихонько поскрипывают оси мира, и чувствовал, что постепенно мной овладевает безотчетная, необъяснимая, мистическая уверенность, что Гена Алябьев врет, как врут расходомеры.
Но я не мог ни подтвердить его данные, ни опровергнуть, а лишние сомнения были мне ни к чему.
Мне хватало и своих, и я остался с ними наедине, стоило мне выйти из кафе в непроглядный сумрак и снег, медленно оседавший под фонарями. Парк походил на заснеженный сад, снег медленно падал вокруг меня, я спрятал сигарету в кулак, чтобы она не размокла от снежинок, и неожиданно вспомнил, что напоминают мне несметные белые хлопья: бабочек. Да, бабочек из военных лагерей в раннее утро на занятиях по тактике. Тем ранним августовским утром нас выстроили — всю роту, и на каждом из нас была скатка из плащ-палатки, противогаз, автомат, подсумок с запасным магазином, а на поясе саперная лопатка и фляга с водой. Майор и подполковник — оба в темно-зеленой форме офицеров инженерных войск, в сапогах с узкими, блестящими голенищами неторопливо прохаживались поодаль от строя, а потом шли позади нас по пыльной дороге, и солнце уже начинало припекать. Мы вышли на позицию, если можно назвать позицией поле без конца и края, сплошь поросшее кашкой, бурьяном и репейником. Два взвода отстали и свернули с дороги, чтобы занять наступательный рубеж, а мы продолжали шагать, потом тоже свернули, и подполковник с ястребиным лицом сказал, что мы будем наступать, а они — окапываться, и я подумал: «Хорошо, что майор попался не нам». Мы залегли, и безбрежная, безоблачная, раскаленная синева запрокинулась над нами; я смотрел, как колышутся под ветерком малиновые головки репейника, и украдкой, чтобы не увидел подполковник, курил. А он все поглядывал на часы и напоминал, чтобы мы не бежали в атаку, а быстро шли. Он раздал нам холостые патроны, потом достал из кобуры ракетницу и шарахнул над нашими головами, и мы помчались вперед, потому что не часто держали в руках автомат, а из ракетницы для нас палили еще реже. И тут это началось — земля накренилась, и я ослеп: сонмища, мириады бабочек, разбуженных криком и стрельбой, кружась, поднимались в небо; на бегу мне показалось, что я тону среди несметных пузырьков, а дна все нет, и, помня, что должен бежать, я поднял автомат, и дуло дважды плюнуло оранжевым пламенем в самую гущу, а они все поднимались, как в материализовавшемся сне, я бежал, не видя ничего, кроме них, я только почувствовал, как споткнулся, как выпустил из рук автомат и мгновеньем позже лежал плашмя на земле, уткнувшись лицом в траву.
