— Ты, верно, скоро станешь Предком. Ты уже забыл такую вещь. Ведь пока на нем знаки нашей орды, он человек и поэтому не может лгать.
— Да, я не могу теперь лгать, — сказал чужеордынец, и ему поверили.
— Как же я скажу неправду, — добавил он, — если мне нужно спасать родную орду. Она разбежалась в ужасе перед вашим мохнатым родичем.
Мне показалось, что Верхний Огонь запылал сильнее, а ветер стал теплым и благоуханным. Я с презрением посмотрел на чужого:
— Что мы стоим! Перед нами редкий случай! Всю орду Рыбы мы истребим! Они ведь рассеяны по одному!
Старец-первый сделал знак, и я умолк.
— Ты говоришь это, предстоя перед лицом гостя, — с укором сказал он. — Мы еще не принесли в жертву гостю и его предкам пищи и питья, а ты такое говоришь, незрелый грубый подросток.
— Какой же это гость? Это ведь живой мертвец. У него нет орды. У него нет силы. Она рассеялась по лону мать-земли. В этом светлый знак. Ее рассеял наш родич. В этом глубокий смысл.
Ответ в виде солидного заушения удовлетворил меня.
— Пойди со Старцем, — сказал Старец, — принеси пищи и питья.
Я подчинился. Мне стало все равно. Я пошел к мясным ямам с каким-то Старцем (устал их различать). Я раскрыл ямы и набрал сквашенного мяса, мимоходом полакомившись от крепко пахнущего куска. Я наполнил обмазанные глиной корзины сброженным медом. Старец добавил в мед умопроясняющий сок мухомора. Потом он стал выпускать изо рта тяжелые, секущие слова:
— Ты избранник Предков, но в голове у тебя нечистоты. Нам, правда, нравится, как ты отвечал на вопросы. Не нравится, что ты, обглоданная кость, не дошел до глубин. Нравится, что охвачен ненавистью к ложным людям. Не нравится, что эта, — он звонко щелкнул меня по темени, — пустая черепушка не до конца понимает смысл силы знаков на теле, на словах, на глине, на дубине.
Ругая меня, Старец одновременно наносил оздоровительные знаки и изображения на бока корзин. Долго он делал это. Потом он перестал порождать слова, чтобы они без остатка вошли в мои уши. Кряхтя, я потер свои горящие ягодицы, ведь слова секут больнее прутьев. Видя мою подавленность и боль, он заговорил мягче:
— Если мы, Мамонты, суть единое тело орды, то и они, Рыбы, тоже единое тело своей лжеорды. Если умрет кто-нибудь, неужто орда становится менее целой? Если ты отсечешь себе палец и выбросишь его — твое тело будет уже навсегда с изъяном. Но умри (он сделал рукой оберегающий жест) весь наш многолюдный Мамонт, за исключением одного охотника, — и все равно родная орда будет живой. Поэтому и убийство одного из Рыб мало что значит. Это первый палец. Второй палец — мы не знали, что он пришел от рассеянной в разные стороны орды. Мы нарисовали на теле его знаки Мамонта, и знаки всех наших Предков, и историю, и путь любимой орды — иначе как же начать разговаривать с ним? Он превратился в нас на время переговоров. Мы не можем убить самих себя. Он — Мамонт, но он и Рыба. А если одна Рыба перешла в Мамонты, то, значит, все Рыбы стали на время нашими Предками. Один — это все, а все — это один.
