Остальные учителя, прямо скажем, опасались своих подопечных и особенно к ним не приставали. Их задачей было в основном быстренько что-нибудь оттарабанить за 45 минут и убежать в учительскую. Это меня тоже потрясало. В моем мозгу все время стучало: «Ведь так не может быть!» – а действительность подло склабилась мне в ответ и шептала: «Может, может…»
Я маму не хотела расстраивать и говорила, что в школе все нормально, и приносила по-прежнему домой пятерки в дневнике. Только это уже были не те пятерки, это были какие-то паршивые, уцененные пятерки, они меня саму-то не радовали.
Может, вот только по математике. У меня сложились достаточно странные отношения с математиком, назовем его Александром Михайловичем. Сначала он удивился, что я все решаю быстро и легко и делаю домашние задания каждый день – это было для той школы нетрадиционно как-то. Потом он понял, что я готова по его предмету практически на год вперед. А я в прошлой своей школе в математический кружок ходила, потому что там наша строгая математичка решила, что я очень способная к ее фанатично любимой науке. Она ошибалась, сильно ошибалась, у меня просто память была хорошая, но я ее не хотела расстраивать и шлялась к ней в кружок лишние задачи решать.
А мой новый учитель, Александр Михайлович, поступил как-то очень непедагогично даже на мой тогдашний взгляд. Где-то через полгода моего пребывания в этой №-не-скажу он стал поручать мне проверять контрольные работы по математике у всего класса. Вот так.
Да, он прямо так и говорил: «Останься после уроков, поможешь мне контрольные проверить». При всех, не то чтобы там тайно, нет. И никто не удивлялся, кроме меня. Я приходила в кабинет математики, брала стопку тетрадок своих соучеников (сверху этой стопки лежала моя тетрадка с проверенной лично самим Александром Михайловичем контрольной) и подчеркивала красной ручкой в их работах ошибки, а потом Александр Михайлович смотрел мои пометки и ставил в зависимости от них оценки.
Сначала-то он меня перепроверял, а потом вообще уверился в моей непогрешимости и перепроверять перестал. Я так понимаю, что он меня типа своей лаборантки сделал. Тяжело ему было, старому и больному человеку, биться с лоботрясами и остолопами, которые даже и вид сделать не хотели, что прилагают какие-то усилия, чтобы усвоить материал. Он на них рукой махнул, но дело свое делал честно, объяснял новый материал очень хорошо.
Правда, иногда мог рассердиться и стукнуть палкой изо всей силы по парте, если кто болтать начинал, прямо у болтающих перед носом. Те сильно пугались. Вот у него и не разговаривали, хотя на других уроках это было в порядке вещей, и учителя только ласково укоряли: «Ну Анечка… Ну что ж ты все говоришь! Ты же мешаешь мне». А если Анечка не прекращала, то делали вид, что ничего и не происходит.
