И не надо было для этого лунной теплой ночи, тихого густого леска, устланной цветами поляны под звездным небом.
Шинель да земля.
…Солдатам командовали залезать в вагоны. А на Купавиной или в деревне поблизости оставались в слезах девки, которые будущей весной потеряют доброе имя, не получив за свою любовь даже звания солдаток.
Молва состарит их потом раньше времени.
А если солдат и вернется, не с кого будет спросить ему за свою любовь.
Спишется все на войну.
…С июля купавинцам выдали заборные книжки: тридцать дней в месяце — тридцать талонов в книжке. Придет день — выдадут на него хлеб. И все продукты — тоже по норме.
В магазин стали ходить не покупать, а смотреть. Правда, сначала удавалось поживиться в станционном буфете, где для беженцев варили жидкий мучной суп. Иногда мы, ребятишки, подстраивались в их очередь с ведром и доставали супу на всю семью.
В один из августовских дней сошлось на Купавиной шесть воинских эшелонов и два — с эвакуированными. Тысячи солдат, истерзанных дорогой, и сотни стариков, женщин и детей, оглушенных бомбежками. Людское месиво перекатывалось по перрону, выплескивалось на улицу станционного поселка. Возле магазина вытянулся полукилометровый хвост беженцев. Выдавали селедку.
Задние терпеливо ждали. А впереди, у прилавка, ругались и кричали.
Сухого, с разлохмаченными рыжими волосами старика вытолкнули из очереди. Красный от обиды, он орал на кого-то:
— Махал ты! Махал!..
— На каком это он языке? — спросил я Ваньку Казакова, нашего соседа.
— Не знаю. На татарский не похоже вроде…
От старика столь же крикливо — не разберешь ни одного слова — отругивалось сразу несколько человек. Но он упорно взвизгивал:
— Махал! Махал!..
— Может, он цыган? — спросил я Ваньку.
— Рыжих цыган нету.
— Сам ты махал! — услышали мы насмешливое из очереди.
— Да он ругается! — радостно заорал Ванька. — Это он по-своему «нахал» говорит. Заместо матерка!..
Продавщица через головы стоящих у прилавка протянула старику две селедки. Он схватил их, отдал деньги и, сгорбленный, уставший, побрел от магазина.
Всю дорогу он честил неизвестно кого. А на перроне, в толкучке, вдруг выронил одну селедку, поднял ее и заругался еще громче.
— Досада какая! — посочувствовал ему молоденький лейтенант. Он протянул газету: — Заверните, папаша.
— Селедка — это ерунда! — вдруг зло крикнул в ответ старик. — Если бы вы не стояли тут зря, — он ткнул крючковатым пальцем в сторону воинского эшелона, — нам не надо было бы ехать сюда за этой прекрасной селедкой. Да!
