Ближе к концу войны привел Вовка домой демобилизованного — из тех, что на базаре потчевали его портвейном и пряниками. Такого же, да не совсем — был он превосходным балалаечником, отменно плясал, а когда, выпив стакан-другой «сургучовки», сдвигал локтями закуску в обе стороны стола, подпирал кулаками голову и негромко затягивал «Бродяга Байкал переехал…», Вовкины глаза становились мокрыми, и казалось ему, что нет на свете человека ближе и дороже, чем этот, ставший для мамки новым мужем. Вроде, мужем…
Жить переехали к его отцу, новому Вовкиному деду. Страшное рассказывали про него люди — двух жен убил, в том числе и мать нынешнего Вовкиного отчима: грохнул кулаком по голове, рухнула она, закатилась под стол и больше не поднялась. Знали однако — по пьянке случилось, и потому народ не осуждал старика, а даже где-то сочувствовал: шутка ли, на старости лет к третьей жене сына привыкать.
После первого класса Вовку перевели в открывшуюся в послевоенный год музыкальную школу. Хотелось мальцу играть на пианино, но дед требовал — только баян. И правда, какое в доме веселье, если без баяна! Ребятам задавали разучивать несложные пассажи из начальной музыкальной грамоты, а дед, опорожнив бутылку спирта, умильно просил: внучек, родной, давай «Камаринскую»!
— Эх ты, сукин сын, камаринский мужик…
Набегут мужики в избу — опять спирт, самогонка. Да сало с хлебом — другой закуски не бывало. Махорочный дым разъедает глаза. Вовку из-за баяна самого не видно, ремень режет плечо, пальцы перестают слушаться. А надо всем — пьяный рык деда: «Вовка, ная-а-а-ривай!..»
На ночь Вовка часто сбегал к бабке — невыносимо было слышать шебуршанье, доносившееся с кровати мамки и отчима, мучило чувство, которое скорее всего можно было посчитать ревностью. Сыновней, детской — но ревностью. Бабка укладывала его в свою постель, баюкала, рассказывала что-то — о большом городе Москве, откуда она была родом и откуда их с дедом в 38-м сослали — сначала на Васюганские болота; годом позже деда переправили еще дальше, куда-то под Вятку, где его следы затерялись окончательно, и бабка осталась с тремя дочерьми на руках…
Утром Вовка шел в школу, а потом — снова домой, где ждал его обед. Картошка, хлеб, кипяток вместо чая — работать отчим не любил, а орденского пособия теперь хватало разве что на неделю-полторы. Летом было легче — можно было рыбачить, и Вовка с друзьями нередко сбывал улов тем же демобилизованным. А на выручку, естественно, закупали пряники, конфеты — для мальцов, ребята постарше устраивались где-нибудь в заброшенном сарае и разливали по утащенным из дома тонким алюминиевым кружкам ядовито-красный портвейн.
