Клер всего-навсего вроде бы исчезла. Она была с Люлю Диаман, которая пила из ладошки шампанское. И с напой в те времена, когда он еще был настоящим франтом и носил трость с серебряным набалдашником. И с мамой, когда та ездила на собственных лошадях и ела бананы и зеленый горошек.
Отныне Клер могла ранним утром, напоенным запахом сирени, вскочить на лошадь и ехать не спеша но лужайкам, где в струйках воды, веером разбрасываемых водометом, играет радуга, следовать за изменчивым полетом белого или желтого мотылька.
Клер излечилась от жизни, она еще немного слаба. Она может курить, когда ей захочется, даже если между у выкуренной сигаретой и следующей пройдет лет десять. Никто больше не властен причинить ей боль ни в ее воспоминаниях о прошлом, ни в ее надеждах на будущее. Опа по-прежнему будет молчаливо жить среди нас, будет любить, кого захочет, и не понесет за это никакого наказания. Ей не придется уже считать оставшиеся до смерти годы.
— А ты, — сказала тетя Ребекка, обращаясь ко мне, — не должна говорить, как несправедливо, что бабушка совсем дряхлая, а не умерла раньше Клер.
Будь то день, будь то ночь, Клер наверняка сумеет утешить нас — ведь она больше никогда не будет спать. И, стоит только назвать ее по имени, она наверняка сможет вернуться на время и жить опять обычной жизнью…
— Уф! — вздыхала тетя Ребекка. — Для вас троих так все теперь и пойдет с сегодняшнего дня, ладно?
Солнце становилось розовым, холодало, и мы шли по Елисейским полям прямо в лапы Триумфальной арке. Тетя Ребекка отводила нас домой, заставляла принимать ванну, потом вела в гостиную, где мама, Валери и Ален тихо беседовали в полумраке за закрытыми ставнями. Мама ощупывала наши мокрые головы, почти не видя нас, глаза у псе были все в красных прожилках.
В ожидании, когда папа выйдет наконец из спальни Клер, мы ели пюре, приготовленное на скорую руку. Вечер за вечером — пюре на скорую руку для Оливье, Шарля и меня в старой супнице, у которой ручки были в виде цыплят. Алену и Валери подавалось холодное мясо с корнишонами.
— Поскорей доедайте — и в постель, — говорила нам мама.
А мы, прокладывая вилкой бороздки в этом проклятом пюре, наблюдали за ней. С тех пор как умерла Клер, маме все время было жарко. Подбородок у нее блестел от пота, и, когда она нас обнимала, она была какая-то липкая. Она десятки раз принималась за свою порцию холодного мяса, мыла в раковине руки, все время мыла руки, потом нюхала пальцы.
