Во внезапно наступившей мертвой тишине Оганесян слегка покашлял и, покачав головой, сказал:
— Смелый вы человек, товарищ генерал, сейчас это имя не в почете.
— А я всегда был смелым, — усмехнулся Царенко, — Это шакалы, которые раньше при нем пикнуть боялись, теперь подняли головы и завыли, но для тех, кто прошел войну, это имя всегда будет священным, потому что с этим именем мы шли в бой.
— Я за Иоську никогда не пил и пить не буду! — побагровев, закричал Камышев и со стуком поставил на стол свой бокал. — Я с этим именем два года в окопах мерз, год в концлагере голодал и за это потом еще пять лет на лесоповале топором махал. Там бы и сгнил, если б Сурен Вартанович до Берии не дошел и не доказал, что я нужен советской науке. Когда Иоська подох, я от радости богу свечку поставил, хоть я и атеист. И всем всегда скажу: Сталин был трус, подонок и сволочь!
— Молчать! — рявкнул Царенко. — Это ты трус, что в плен сдался, а у меня в полку мальчишки землю кровью поливали, но врагу не сдавались! Такие, как ты, не знают, что такое бесстрашие и героизм!
И тут Злата Евгеньевна закричала так, что все в испуге смолкли, лишь в буфете звякнул хрусталь:
— Замолчи! Бесстрашие? Героизм? Это те герои, которые в фильмах про войну снимаются, это они герои и патриоты, а про нас правды никто не напишет! Думаешь, все солдаты прямо-таки жаждали за Родину и за Сталина жизни отдать? Но шли в бой, потому что иначе было нельзя — ты же сам из пистолета расстреливал тех, кто под огнем назад поворачивал. Но ты хоть сам вперед бежал, а этот в Кремле сидел и приказы издавал: «Ни шагу назад!»
— Не надо, Златушка, — мягко возразил генерал, — иначе в то время было нельзя.
— Нельзя! Конечно, нельзя, он знал, что делал — детишек безоружных живым заслоном перед танками поставил и трусами еще их называл за то, что жить хотели! Генералов опытных в тридцать седьмом уничтожил, армию развалил. Ты сам был бы грамотней, так у нас в полку в два раза меньше бы народу погибло! Но теперь-то что — время пройдет, могилы землей прорастут, и люди все забудут. Я и сама все забыла, все тебе простила. Только Федю Бобрика простить не могу. Забыла, казалось, а нынче опять перед глазами встало и стоит — глаза его, и как бежал он, за голову держась. Ему ведь еще и девятнадцати не было, — застонав, она закрыла лицо.
Петр Эрнестович мгновенно оказался рядом с женой и отвел в сторону ее руки:
— Не надо, Златушка, слышишь? Посмотри на меня сейчас же!
