Мы ее прозвали Кнопкой.
А штрихи моей биографии, не связанные с Кнопкой, все то, что раньше было важным, теперь кажется мишурой. Хотя от этой мишуры многое зависит…
Оскомину набившая диспозиция: я в кабинете главного редактора докладываю обстановку.
Дядя Степа цедит сквозь сигарету:
— Это твои проблемы. С тебя мелодрама и заметка о переменах в горсовете, — и утыкается в гранки моржиными усами. Аудиенция окончена.
— Отлично, — говорю его почтенным сединам с высоты каблуков, — тогда я в мелодраме про себя и напишу. Мне ребенка подкинули — вы представляете, какой сюжет!
В нашем до боли родном, до изжоги прокуренном кабинете Игорь Елкин слушает меня издевательски внимательно, как клиента с психопатологией, а потом начинает глумиться на плоскую тему: а может, это все-таки твой ребенок? Я посылаю его в пень, а вместе с ним — весь наш мужской коллектив, неделикатный и жизнерадостный.
В контексте статьи о службе опеки и попечительства меня оплескивает озарением: там же работает одна душевная баба, которая все знает, всех видела, ничего и никого не боится, даже журналистов!
Кинув недописанную публицистику, я — в линолеумно-фанерный коридор службы опеки и попечительства, а там очередь. Вообще-то я хорошо воспитана, но не сегодня. Красную книжку наперевес — и ходу сквозь шеренгу потенциальных усыновителей:
— Граждане, не волнуйтесь, пропустите, без паники, без возражений… — тук-тук-тук под табличку «Инспекторы». — Нина Семеновна, можно к вам?
У Нины Семеновны очки вместе с глазами лезут на лоб, и в каждой линзе — встрепанная я.
— Инна!..
— Нина Семеновна, вы мне очень нужны.
— Пойдем выйдем!
На улице — теплынь, благоухание, зеленое марево. Свернули за угол. Я закурила.
— Рассказывай!
И я захлебнулась прямой речью, и где-то на середине тирады обнаружила себя плачущей. Началась нервная икота и спазмы в горле, перевитом дымом. Потому что начала, дура, с конца: как мама открыла дверь и увидела ее в коробочке. Синевато-бордовую, мокрую, страшненькую. Бедная Нина Семеновна восемь раз вынуждена была поинтересоваться, что к чему. Я провыла эмоциональную часть и перешла к фактографической. Представьте себе фабулу романа эпохи сентиментализма, где непонятая в любви героиня рожает ребенка от легкомысленного соблазнителя, упорхнувшего вдаль по жизни, и, томимая противоречивыми чувствами, оставляет плод несчастной любви сопернице, которую чает счастливой, — а я все это выдавала всерьез. Закончив сетованием — мол, в лубочном средневековье с формальностями было проще, типа, поклянешься на распятье, что не предашь это дитя, и оно твое с потрохами, а мне вот как поступить, чтобы наверняка?..
