, которого Дебюсси сам играл на пианино и пел все партии. Я была единственной женщиной. Лакей в белой куртке разносил коктейли. Я еще никогда в жизни их не пробовала. В ту пору они готовились из желтых, зеленых, красных ликеров, которые наливались в бокалы один на другой. Растянувшись на кушетке à la Рекамье, с восхищением рассматривая японскую куклу в человеческий рост, которая находилась напротив меня, я пила коктейль за коктейлем и рассеянно слушала слова Метерлинка. Лишь туше Дебюсси тронуло мое сердце. В моем замутненном от разноцветных ликеров сознании Мелизанда превратилась в японскую куклу, и я придумывала целую историю, не имевшую никакого отношения к чуду, которое происходило в этом салоне…
Кончив играть, Дебюсси спросил меня: «Ну так как же?» Я побагровела от стыда и молила Бога, чтобы он принял за волнение мою беспросветную глупость. Только несколько месяцев спустя, услышав «Пелеаса» в «Опера-Комик»[69], почувствовала все его волшебство. А ведь пошла на спектакль в очень плохом настроении, простуженная, без всякого желания слушать музыку.
К тому же была сильно раздражена: Леон Блюм уверял, что она гениальна.
И вдруг, как только прозвучало: «Вот что он написал своему брату Пелеасу…», нервы мои содрогнулись, затрепетали, как слишком натянутые струны, и я поняла, что совершалось великое чудо. Это была моя первая любовь. Я вышла из театра, садилось солнце (стояла весна), прошлась по бульвару и, потрясенная, явилась в «Ревю Бланш». Там застала Катюлля Мендеса[70] и Мирбо, большого друга Метерлинка, который ничего не понимал ни в музыке, ни в моем невнятном бормотании, когда я пыталась объяснить ему свое волнение.
Только на другой день на генеральной я снова увиделась с Дебюсси. В зале была настоящая буря. Издеваясь, уже переименовали оперу в «Менелая и Палиссандр»[71]. (Слава богу, в ту пору существовали еще идиоты, которым нравилось не все!)
Дебюсси повторил свой вопрос: «Так как же?..» Я разрыдалась, и мы обнялись. Я обычно очень поздно ложилась. Но на этот раз отказалась идти ужинать и быстро вернулась домой, поглощенная моим новым сокровищем… В течение двух лет бывала на каждом спектакле «Пелеаса». И я, которая так смеялась над страстными почитателями Байрейта[72], вечно твердившими одну и ту же фразу из Вагнера, могла сесть за пианино и без устали двадцать, пятьдесят раз подряд повторять излюбленные аккорды из моего «Пелеаса». Сегодня я предпочитаю слушать по радио только фрагменты из оперы. Услышать ее целиком для меня почти непереносимо: вся моя юность вновь возникает передо мной.
