А долго ли буду я иметь доступ к душе Барбары? Нет, такая проблема еще не стояла передо мной. Если только я не совершу какой-нибудь катастрофической ошибки, мы с ней всегда будем понимать друг друга.
Барбаре не сиделось, она ерзала на скамье, видимо, ей было скучно. Все чувства Барбары всегда были как на ладони, у нее было живое, открытое лицо, а не холодная круглая непроницаемая физиономия, похожая на маску. Она не видела, что я наблюдаю за ней, и протянула руку, намереваясь дернуть за косичку девочку, сидевшую впереди. Я нахмурился, и Барбара приняла чинную позу. Она улыбнулась, словно желая показать, что не сердится на меня за то, что я так хмуро на нее поглядел. Я улыбнулся ей в ответ. Барбара всегда останется такой. Только одно было бы самой большой ошибкой по отношению к ней: любить ее недостаточно крепко.
«Ты слишком балуешь этого ребенка»,— сказала Сьюзен и скажет, без сомнения, еще не раз. Я готов был пойти на этот риск. Как-то Элис, рассказывая мне о своем детстве в Хэррогейте, заметила, что никогда не следует бояться проявить слишком сильную привязанность к детям. Мне вспомнились ее слова: «Настоящей любовью ребенка не испортишь. Когда у тебя будут дети, люби их, всегда люби. Запомни это: люби их всегда, каждую минуту». И я запомнил. И еще она говорила, что те, кто сейчас, в наших условиях, толкуют о вреде чрезмерного любовного отношения к детям, напоминают ей лекторов, проповедующих борьбу с ожирением в период повального голода. Мне было приятно вспоминать ее слова — они подтверждали мое право любить Барбару.
Храм, как всегда, был полон. Спокон веков он считался храмом для богатых — Марк называл его Большая Игла,— и можно было не сомневаться, что преподобный Титмен преподнесет своей пастве в проповеди именно то, что эта паства желала бы услышать. А желала она услышать — если судить по его проповедям — еще одно подтверждение того, что она имеет право на львиную долю пирога и может безбоязненно его кушать. Наш каноник становился особенно красноречив, когда принимался поносить грубый материализм рабочих и махинации международного коммунизма. И все же он нравился мне, нравился мне и храм. Чуть хриплый, великолепно модулированный голос проповедника приятно убаюкивал меня независимо от того, соглашался я с тем, что он говорит, или нет. И храм, невзирая на его сырость и затхлость, производил впечатление богатства и преуспеяния: алтарь, всегда заставленный корзинами цветов, больше походил на оранжерею, пол был безукоризненно чист, и все металлические предметы ослепительно блестели.
