Иногда мы приглашали поиграть других мальчиков, одноклассников Франка. Уходили утром на берег Арнона и возвращались с наступлением темноты. Мама оставляла нам бутерброды. Какое там внимательна! Я была единственной девочкой в нашей компании, мне было шесть, а им по десять, двенадцать и даже тринадцать лет, но, когда игры заходили слишком далеко, они пугались первыми. Внутренне я была сильнее, и они это знали, я была самой сильной девочкой на земле, и самой бешеной, ярость клокотала в моей груди, а они изумленно таращились. Ничто не могло меня остановить, ничто. В драках я их кусала, царапала, вырывала клочья волос, и они зверели, наваливались на меня втроем и вчетвером, били головой о камни и вполне могли убить, но мне все было трын-трава, я ни за что на свете не попросила бы пощады. Иногда Франк заставлял меня раздеваться, и я подчинялась, потому что я исполняю все приказы брата, захоти он — без колебаний убила бы себя. И я стояла голая перед этими мальчишками, но они раздеться не осмеливались, потому что стыдились штуки у себя между ногами, она была крошечной и болталась, а если и напрягалась, то ненадолго и не была надежным оружием, вот они и снимали ремни и привязывали меня к дереву. Когда я рвалась, дергалась, ремни жгли кожу, пряжки врезались в тело, но я это обожала. Здорово, что я бессильна, что их мускулы крепче моих и их жестокость безгранична и безрассудна. Франк доставал ножик, и каждый по очереди грозил мне им, водил сверкающим на солнце лезвием по моему животу, груди или горлу, но кончалось все тем, что они вырезали свои инициалы на дереве, прямо на уровне моих глаз. Когда мальчишки наконец развязывали меня, я чувствовала себя опустошенной, изнемогающей, счастливой.
НОЖ
Как в масло, ваша честь.
Сейчас не моя очередь? Заговорили о ноже, вот я и подумал…
Прошу прощения.
ФИОНА
Однажды утром, когда мы с Франком куксились из-за того, что письмо от папы опять не пришло, мама сказала: «Эй, у меня идея, погода прекрасная, не пойти ли нам на рыбалку?» Мы только фыркнули — раньше на рыбалку с Франком всегда ходил папа.
«Почему бы не попробовать? — спросила она. — Кто сказал, что рыбу ловят только мужчины? Это что, так трудно? Ты нас научишь Франк? Снасти у нас в порядке, купим наживку — и вперед!»
Она думала, что я буду жеманничать и лепетать «фу, гадость!», насаживая червяка на крючок, и принялась объяснять, что им не больно, потому что у них и мозга-то нет, чтобы чувствовать боль, а я взяла наживку и разобралась с ней с первой попытки. Пескари трепыхались на конце лески, и я радовалась мысли, что буду есть их, что больше им не плавать, свободным и счастливым, в прохладной речной воде, что они задыхаются, потому что у них нет легких, я разорву им губу крючком и швырну умирать в ведро, и они будут лежать, как евреи в Освенциме (я видела это по телевизору), я буду жестокой и холодной, как фашистский офицер, а потом поджарю их в кипящем масле и вопьюсь в них зубами, разжую в кашу, проглочу, и они станут мной, мной,
