Но у Всеволода свои заботы. Нынче Галичем заниматься рановато. Под боком зреет смута. Никак не свыкнутся строптивые князья с его победой, мутит воду в Волхове вольнолюбивый Новгород, зреет заговор в Рязани, Святослав тянет руки к северным землям, а с востока, с Волги, угрожают Владимирскому княжеству булгары.
Оставив нового своего меченошу Кузьму Ратьшича (Карпуша занемог, простудившись на охоте) забавлять послов, прихватив с собой вертлявого тиуна полубулгарина-полурусского Гюрю и молодого боярина Михаила Борисовича, ускакал Всеволод за Клязьму, в тихую пойму, где на отлогом берегу под столетними дубами давно уже облюбовал себе укромное местечко и повелел срубить избу. В избе этой, просторной и прохладной, не было ни ковров, ни серебряных светильников, ни окон с разноцветными стеклами — ветер свободно гулял в четырех стенах, и только в углу под лампадой высвечивалось темное лицо Христа, писанное на кипарисовой доске. Стол и лавки в избе были добротные, из толстых досок и на толстых ножках, да еще в погребе, вырытом чуть в стороне, хранилось старое вино.
Никто не смел беспокоить Всеволода в его убежище. Даже Мария ни разу не бывала здесь, и только любимец его, племянник Юрий, мог нарушить суровое одиночество.
Уже несколько дней Всеволода мучили сомнения. Не то чтобы вещие сны. Не то чтобы доносы доводчиков. Просто плохо спалось ему по ночам, под половицами скреблись мыши, а мысли текли свободно в не нарушаемой голосами, не тронутой льстивыми и обманчивыми речами тиши. То, что забывалось в темноте и вдруг испугало его своей прозрачной ясностью и простотой.
Они договорились. Князь Юрий ждал его. Уже издалека, из низинки, Всеволод увидел привязанного к дубу коня под высоким кожаным седлом.
Синее корзно Юрия было брошено на лавку. Вытянув ноги в запыленных сапогах, положив перед собой на столешницу длинные руки в перстнях на узких длинных пальцах, молодой князь сидел тихо, смотря на Всеволода глубоко утопленными в тени глазниц беспокойными глазами. Худое, напряженное лицо его было бледным, узкий рот в обрамлении редкой бороды страдальчески искривлен.
Всеволод стремительно вошел, обнял приподнявшегося Юрия за плечи, сел напротив — колени в колени,— долго, внимательно разглядывал его: молчалив, скорбен. Или озлоблен?
Всеволод был терпелив. Рука потянулась к бородке. Пальцы дрогнули, сжались в кулак, подперли щеку.
— Донесли мне,— хрипло сказал он, слушая собственный голос издалека.— Донесли мне, будто старый Святослав снова шлет гонцов к Роману.
