Полковник начал было очередную историю, очень похожую на предыдущие, историю, в которой действовали замечательный лейтенант, великолепный сержант и совершенно гениальная овчарка, но вовремя посмотрел на меня, усмехнулся, махнул рукой и сказал:
— Ладно. Есть у меня кое-что для вас. Без осечки. Происшествие в документах. В конце концов, секретным его не объявляли. И давнее это дело. Кстати, документы я подобрал, и не по хронологии, а так, чтобы поинтересней было.
Щелкнул сейф, и на стол легла толстая папка. Отодвинув от меня бумаги, чтобы я ненароком раньше времени не увидел лишнего, полковник положил передо мною фотографию молодого человека с портфелем, вернее, юноши, еще вернее — юнца. Туфли, сияние которых видно даже на фото. Брюки, наглаженные до того, что о стрелки порезаться можно. Великолепный пиджак, не скрывающий, однако, узкой грудной клетки и покатых, тоже узких, плеч. Белый воротничок, черный галстук с модным узлом. Надо всем этим мягкое, немного удлиненное лицо с суженным подбородком и чуть косящими боязливо глазами.
— Ну как, журналист? Ничего замечательного?
— Да нет, ничего особенного. Только слаб, видно, и, может быть, трусоват…
— А если учесть, что я его сфотографировал на заставе… другой заставе, в горной глуши, сфотографировал, когда он явился ко мне, не переодевшись, после четырехчасовой ходьбы по горам? Вы ведь уже были в Синей пади, тут поблизости?
— Да.
— Так там местечко почище. И вот он стоит, не переодевшись. Чи-и-стенький.
— Не переодевшись? — Я снова взял фотографию и стал внимательно разглядывать лицо. Мне показалось теперь, что в легкой складочке у губ есть намек на упрямство, лоб — умный, но глаза… глаза были определенно испуганными, а подбородок, как в него ни вглядывайся, говорил о бесхарактерности.
— То-то что не переодевшись, — полковник торжествовал, радуясь моему изумлению. Куда-то делась его прежняя сухость, и я снова вспомнил, что мой собеседник не только кадровый военный, но (как мне сообщили еще в Москве) кончил заочно исторический факультет.
— Дело давно было. Докладывают мне, что пришел на заставу московский ученый Соймонов, который диалекты местные изучает и пропуск в зону имеет. Да я уж и слышал об аспиранте филологе. Вошел этот чудо-гражданин, — полковник постучал пальцем по фотографии. — Щелкнул я своей зеркалкой — привычка у меня выработалась, сами видели, всех новых людей снимать, — а он меня спрашивает. Не намечается ли, говорит, ликвидация какой-нибудь диверсионной группы или, может, контрабандистской шайки. И просится в таком деле участвовать. Господи, думаю, откуда на мою голову в наших-то местах сумасшедший объявился. А он стоит передо мной, маленький (сто шестьдесят два сантиметра, не больше), щупленький (пятьдесят пять кило от силы) и говорит, говорит, говорит. Один он, мол, с десятком голыми руками справиться может, а главное, уже умеет в драке своих не трогать. Потом до него что-то дошло, вынимает из портфельчика журнал, раскрывает его на заранее заложенной странице и говорит: “Читайте. Больной С. — это я”. И я прочел… Да! Вы говорили, он вам трусоватым кажется? Может, и верно. Тогда он точно боялся. Только не того, что вы думаете. Боялся, что жена обо всем узнает.
