Щелкнула дверь за ней, и почти сразу новый звонок. Думал, придется идти за вторым оставленным Таней пакетом — но нет. За дверью оказался Петрухин. Художник был сам на себя не похож — взъерошенный, растрепанный, без своего знаменитого по всей художественной Москве лилового берета, глаза такие, будто сейчас заплачут. Под мышкой какой-то холст трубкой. Он поздоровался, но боюсь, на этот раз не узнал меня, что-то слишком тревожило его, чтобы он мог заниматься случайными молодыми людьми. Он проскочил мимо меня на кухню, а оттуда в комнату прежде, чем я успел его остановить. Я кинулся за ним — поздно. Филипп Алексеевич уже проснулся и теперь полусидел в подушках. Дед слабо кивнул мне головой:
— Выйди, милый, поговорить нам с другом надо.
Я вышел на кухню. И тут же услышал, как поворачивается ключ в замке — это могла быть только Таня.
Вошла, подошла ко мне, прижалась холодной щекой к подбородку и тут же отстранилась, подняла палец к губам, шепотом спросила “кто там?” — сквозь дверь из комнаты доносились голоса.
— Петрухин, — шепотом ответил я. — Странная дружба у них, правда?…
Таня усмехнулась:
— Что, думаешь, за пара: художник с фотографом, знаменитость с неудачником? Что же, давай-ка послушаем их, — нетерпеливым жестом она заставила меня сесть на стул, устроилась рядом на табурете.
— Неудобно… подслушивать, — попытался я сопротивляться.
— Я не знаю точно, в чем дело, — тихо сказала она, — но догадываюсь. Хочу, чтоб и ты попробовал понять.
Мы замолчали. А из-за двери до нас отчетливо доносился свирепый шепот Петрухина:
— Ты знаешь, я им уже показывал эту картину. Забраковали. Я сказал, что у меня есть другой вариант. Все сроки для сдачи работ на выставку прошли, но для меня сделали исключение. Обещали ждать два дня. Я же знаю, ты еще позавчера бегал по мастерским, забирал у молодых работы, которые им не нравятся. Даже на Даниловском был, тебя моя жена там видела. А сегодня, когда для меня нужно, так ты болен. Тебе это час работы в конце концов!
— Неужели я бы не сделал этого для тебя? — голос Филиппа Алексеевича был слаб. — Да вот голова раскалывается, сердце распухло, лезет в стороны. Точно мяч. Кто только его надувает? Той диафрагме, что в груди, размеры не задашь.
Голос больного старика жалобно шелестел, прорываясь сквозь фанерную дверь и ветхую стенку. Я вскочил, чтобы выгнать Петрухина, но Танина рука быстро ухватила меня за плечо и усадила на место. И я снова слушал истерически страстный монолог Великого художника.
