Человек не сомневался: так оно и случится, — но, добравшись до дома чернорясника, застал лишь мрачного служку, который сообщил, что священник отошёл к Господу пару дней назад. Человек знал ещё нескольких господних служителей в городе, но побоялся отправляться на их поиски, полагая, что дело может затянуться. К тому же, в округе уже поползли слухи, что жена человека — больна. Потому и его самого, как якшавшегося с больной, могли препроводить в карантин прямо с улицы — достаточно было одного доноса доброхотов.
Человек вернулся домой ни с чем. Сел за стол и принялся размышлять, обхватив голову руками. Если он позволит жене умереть без исповеди и причастия, — вся её добродетельная жизнь, вся святость будут пущены по ветру. Предотвратить угасание её тела и души не смогли лекарства, присоветованные доктором в пивной. Осталось только одно, последнее средство. Но, если применить его, обрадуется Сатана.
Человек то плакал, то выл в голос. Он и не знал, что в груди может поместиться такая тоска.
Наконец, он решился.
Он подписал себе приговор, быть может, лишил себя царствия небесного, — но решился.
Он поднялся в полный рост, подошёл к камину и подбросил угля. Добавил несколько горстей соломы — для света. Помешал в камине кочергой и оставил её на углях. Сидел на корточках, уставившись на огонь, пока изогнутый конец кочерги не раскалился докрасна.
Человек достал кочергу из огня и подбросил ещё соломы. Огонь разгулялся так, что в полутёмной комнате, казалось, взошло солнце.
Человек достал из-за пояса нож. Он гордился этим ножом; нож был напоминанием о хороших временах, когда ещё не пришла чума, но уже имелась работа. Таким же напоминанием была и добротная одежда, но за неделю бдений у супружьего сметного ложа, она сделалась велика, висела на ладной фигуре человека мешком.
Человек приблизился к кровати и перевернул жену на спину. Его обдало отвратительным запахом, но он словно бы не заметил этого. Он попросил у жены прощения, сперва мысленно, потом вслух; удивился тому, насколько хриплым, вороньим, сделался его голос. Прицелился к самому крупному бубону, выпиравшему на покатости левой груди. Когда он резал бубон, его рука не дрожала. Из пореза хлынула отвратительная жидкость. Зловоние сделалось нестерпимым, ядовитым. Но человека испугало не это. Жена, вот уже больше суток проведшая в забытье и бреду, вдруг распахнула глаза. Она попыталась что-то сказать, но решимость человека пострадала бы — услышь он от неё хоть слово. Потому он закрыл ей рот рукой и опустил горячее жало кочерги на вскрытый бубон. Глаза страдалицы превратились в блюдца, едва не вывалились из глазниц; она попыталась укусить державшую её руку, но, как жалкая беззубая собака, сумела оставить на ладони мужа лишь царапину. Тело рванулось в последней попытке освободиться от боли — и обмякло.
