— От-тец аббат… — начал он.
Но аббат предупреждающе поднял руку и сказал медленно и тихо:
— Отведи этого мальчика в приют в Роршахе или уходи.
* * *
Вслед за Ремусом мы гуськом вышли обратно на Аббатскую площадь.
— Могло быть хуже, — сказал Николай, когда привратник закрыл за нами громадную дверь.
Я старался держаться как можно ближе к громадным ногам Николая, чтобы никто не смог меня похитить.
— Он еще не вспомнил о том, что мы здорово опоздали, и о том, что потратили все его деньги, да к тому же еще взяли в долг под его имя, или о том, что ты разозлил всех монахов Рима своей шотландской просвещенностью, или о том, что я потерял…
— Я ведь уже говорил тебе, — сказал Ремус, — что «отец аббат» звучит избыточно. Это все равно что «отец отец».
— Ему это нравится.
— Ему не нравится, когда ты говоришь как болван.
Николай хмыкнул. На мгновение монахи перевели взгляд на яму, из которой вырастала новая, совершенная церковь, как будто в ней находился источник всех их бед.
— Ну, так что, Сократ, что делать будем? — спросил Николай.
Я повернулся к злобному монаху, понимая, что этот скверный человек был моим вторым лучшим другом в этом мире.
— Что будем делать? — повторил вопрос Ремус.
— У тебя должна быть какая-нибудь мысль.
— Николай, приют.
— Сиротский приют, — поправил Николай. — Это была идея Штюкдюка. Я Мозеса в работный дом не отправлю. — Он улыбнулся и подмигнул мне, но я не мог заставить себя улыбнуться ему в ответ.
— Николай, это единственный выход.
— Ну, тогда мы подождем, — сказал Николай. Он пожал плечами и погладил меня по голове. — Дадим Господу возможность найти другой.
Келья Николая, находившаяся на втором этаже монашеского дормитория[9], была обита дубовыми панелями. Стол, два стула, диван, обтянутый коричневым бархатом, и несколько низеньких столиков располагались по краям шерстяного ковра, который, когда я ступил на него, согрел мои босые ноги подобно камням, что раскладывают вокруг костра. В дальнем углу комнаты стояла массивная кровать с платяным шкафом, в другом конце находился камин. Николай приподнял меня, чтобы я смог увидеть себя в зеркале, висевшем над мраморным камином, — оно было прозрачнее самой чистой лужи. Когда он заметил, что меня восхитили два серебряных подсвечника, стоявших на каминной доске, он взял один из них и протянул мне.
— Он твой, — сказал Николай. — Мне и одного достаточно.
Я поблагодарил его, но потом, когда он отвернулся, тихонько поставил подсвечник на стол.
