— Вставай-ко, Корнюша, — произнесла она мягко, — эвон утро как развиднелось! — И тут же добавила повелительно: — Хватит прохлаждаться! Небось, не служащий! Поди-ка быстрее, направь мотоцикл, отвези меня на базар!
— Повремени, мама, — зевнул Корней. — Рано еще. Дай хоть еще час…
— Вечером выспишься. Поменьше полуношничай. Вставай, приберись и поедем! И так, поди, опоздаем — не ближнее место. Покупатель дожидаться не станет.
Она вышла на кухню переодеться. Для базара у нее имелось особое платье, подходящее к возрасту. Не броское, из дешевого ситца с горошинами, это платье придавало ей опрятность, скромность, благообразие. Марфа Васильевна прокатала его деревянным вальком, расправила примятые складки. С той же тщательностью вымыла руки, отскребла с ладоней и из-под ногтей грязь, причесалась, зашпилила волосы: закон торговли требовал чистоты.
Увидев вышедшего на веранду сына, Назар Семенович оживился, таинственно зашептал:
— Корнюша, сделай милость, пока мать не видит, пойди пошарь, может, рюмочку на опохмелье добудешь. Все спрятала, старая карга!
— Я тебе покажу рюмочку! — прикрикнула Марфа Васильевна, услышав шепоток. — Ишь ты, выдумал! Нет, чтобы сына доброму делу наставить, учишь обманывать мать.
— Ну зачем же ты обижаешь его, мама? — пожалев отца, недовольно сказал Корней. — Пусть бы немного подправил себя. Ведь мучается…
— А ты не вмешивайся, аблакат! Еще не по твоему разуму между матерью и отцом споры решать.
Последняя надежда опохмелиться исчезла, и Назар Семенович, уронив голову на колени, навзрыд заплакал.
Случалось такое и прежде. Но сейчас плакал он особенно горестно, обидчиво, а Корней не выспался, после ночи не успокоился и, не выдержав, крикнул:
— Как вам не стыдно! Что творите! Му-че-ники!
Это прозвучал чужой, не его голос.
Назар Семенович, выпучив глаза, вскочил со ступенек. Марфа Васильевна выпрямилась.
— Эт-то еще кто тут такой? Ты на кого покрикиваешь? На мать?
Грозная, суровая надвинулась на Корнея.
— Цыц! Забылся, небось! Кто тебя человеком сделал?
— Из-за дряни терзаетесь, — сразу сорвался с тона Корней. — Зачем?
— Ты нас не осуждай, — заметив поражение сына, зашумел Назар Семенович. — Мы люди старые. У нас порядки свои. На мать не кричать, а молиться надо. Кабы не она, то я, при моей-то слабости, наверное, давно бы сгинул.
— А ты убирайся отсюда в дом, — прогремела Марфа Васильевна. — И-ирод!
Старик, понурившись, шаркая шлепанцами, ушел. Было слышно, как в угловой комнатушке он опять плакал, всхлипывая, проклиная слабость, каторжную зависимость и полную беспросветность. Минутный прилив жалости к нему прошел. Отец в жизни Корнея не играл никакой роли. Существовали они бок о бок без взаимного интереса, без уважения, подобно двум квартирантам, вынужденным обедать за одним столом.
