– Эти стихи тоже о тебе, но они совсем сырые, я даже ничего не перебелял, – смутился Смеляков.
– Ну прочти хоть несколько строк. Ну пожалуйста.
– Ладно, слушай:
Давным-давно, ещё до появленья,
я знал тебя, любил тебя и ждал.
Я выдумал тебя, моё стремленье,
моя печаль, мой верный идеал.
И ты пришла, заслышав ожиданье,
узнав, что я заранее влюблён,
как детские идут воспоминанья
из глубины покинутых времён.
– А дальше только наброски, – закончил Смеляков.
– Не могу надивиться, как это у тебя так здорово стихи получаются? – восхитилась Валентина. – Я бы сама ни строчки не смогла сочинить. А твои стихи мне очень легко запомнить. Какое чудное стихотворение у тебя о матери! Ты будто и о моей маме написал:
Добра моя мать. Добра, сердечна.
Приди к ней – увенчанный и увечный —
делиться удачей, печаль скрывать —
чайник согреет, обед поставит,
выслушает, ночевать оставит:
сама – на сундук, а гостям – кровать.
Старенькая. Ведь видала виды,
знала обманы, хулу, обиды.
Но не пошло ей ученье впрок.
Окна погасли. Фонарь погашен.
Только до позднего в комнате нашей
теплится радостный огонёк…
Настал черёд растрогаться Ярославу. Она читала просто и сердечно, без всякой театральности, и слушать её певучий грудной голос было невыразимо приятно – до мурашек по спине. И в эту ночь они были особенно нежны друг с другом.
Маша Мамонова отыграла в апреле-мае все намеченные спектакли с большим успехом. Вокруг неё после отъезда Андрея снова роились поклонники и ухажёры, а она всё грустила и никому не подавала надежды. Однажды Смеляков, выходя из редакции, невольно услышал её разговор с подругами:
– Маш, ну что у тебя глаза на мокром месте. Уехал и из сер дца вон. Не мучь себя. Других парней полно.
– И правда, Маш, забудь этого Андрюху. Больно мнит о себе. Недостоин он тебя.
– Не могу я, девчонки. И хотела бы забыть его, да не выходит, – отвечала им Мария со слезами в голосе.
Причина её горя в июне стала видна всем: она оказалась на пятом месяце беременности. Ярослав не был злопамятен и жалел Машу. Дома родители девушку простили, но старухи из окрестных деревень, ходившие в коммуну кто за покупками, кто за внуками в детсад, шептались за её спиной, показывали на неё пальцем. Всех ухажёров как ветром сдуло, кроме одного, которого она раньше игнорировала. Это сапожник Проворов, парень невидный, но искусный мастер и всегда при деньгах. Он дарил Мамоновой цветы и носил гостинцы, несмотря на её интересное положение. И сплетниц умел приструнить. В коммуне он не состоял и нецензурных выражений не стеснялся: «Цыц, такие разэтакие! Заткнитесь! Сами-то по молодости лучше, что ль, были? А ещё в Беседы в церковь ходят! Что там поп говорит? Не судите да не судимы будете. А вы, так вас этак, только и знаете, что всех судить-рядить».
