Все это уже само по себе было довольно-таки противно, но это было не самое худшее. Он был злым, вредным, нечестным человеком, лишенным элементарной порядочности. Это был рослый, здоровенный мужчина. Он затевал драку со всяким, но дрался он не во имя справедливости. Его первая драка в первый же день пребывания на судне была со мной. Чтобы разрезать пачку жевательного табаку, он взял мой столовый нож, после чего я, всегда готовый к отпору, немедленно взорвался. Потом он дрался, чуть ли не со всеми членами команды. А когда одежда его становилась грязной, мы бросали ее в воду и стояли у него над душой, пока он не выстирает ее. Короче говоря, Каменщик был одним из тех отвратительных существ, которых нужно увидеть собственными глазами, чтобы поверить, что такие бывают.
Да, это было настоящее грязное животное, и мы обращались с ним, как с грязным животным. Только теперь, много лет спустя, оглядываясь назад, я понимаю, как бессердечны мы были по отношению к нему. Ведь он был не виноват. Он просто не мог быть иным. Это не он себя таким сделал и не был за это в ответе. А ведь мы обращались с ним так, словно он был способен контролировать себя и отвечать за то, что он был таким и не мог стать другим. В к о н ц е к о н ц о в, наше обращение с ним было столь же ужасным, насколько был ужасным он. И наконец его окружило плотное кольцо молчания, и на протяжении нескольких недель, вплоть до самой его смерти, ни мы с ним, ни он с нами не разговаривал. На протяжении недель он двигался среди нас или лежал на своей койке в нашей многолюдной каюте, презрительной усмешкой выражая свою злобу и ненависть. К тому же он был смертельно болен, он знал об этом, знали и мы. Более того, он знал, что мы хотим, чтобы он умер. Своим присутствием он мешал нашей жизни, суровой жизни, сделавшей из нас суровых людей. В каюте, где жили двенадцать мужчин, он умирал, не менее одинокий, чем на необитаемой горной вершине. Ни одного доброго слова, вообще ни одного слова не было признесено ни с той, ни с другой стороны. Умирал он, как и жил, зверем, ненавидимый нами и ненавидя нас.
А теперь перехожу к самому невероятному эпизоду своей жизни. Труп его не спешили спустить за борт. Умер он в штормовую ночь, когда матросы по команде "Все наверх!" облачались в свои комбинезоны. А бросили его за борт несколько часов спустя. Даже парусины не удостоились его бренные останки, он не заслужил и бруска железа к своим ногам. Мы зашили его в те самые одеяла, на которых он умер, и положили на крышку люка перед главным трюмом, у левого борта. К ногам его привязали насыпанный до половины углем джутовый мешок.
