IV
Мой друг был наречен при крещении Фредериком фон Шлегелем – в честь немецкого философа, но все звали его Хансом. А я – просто Г, инициал, лишенный одеяний, так я любила говорить. Кошку звали Шкура, а имя моего сына-наркомана я вам не скажу.
Я отсутствовала неопределенное количество времени, за которое завершила большую работу.
То, что в нее не вошло, я носила в чемодане – пока не встретила Ханса в книжном магазине «Границы», – носила по всему городу. Сама работа хранилась в другом месте. Не знаю, насколько она получилась удачной. В минуты более оптимистичные мне нравится думать, что намного; но потом что-нибудь да случается – какие-то мельчайшие изменения происходят в атмосфере, или ворон, что повадился прилетать на пожарную лестницу, начинает сверлить меня глазами через окно, – и я впадаю в отчаяние по поводу моих достижений. В такие времена я чувствую, что мне ясны побуждения тех, кто бичует себя плетью о девяти хвостах или спит на утыканной гвоздями доске. Я тоже начинаю жаждать кары за ничтожность моих усилий – собственно говоря, за ничтожество моей личности.
Помимо софы, квартира Ханса еще изобилует искусственными цветами всевозможных видов и названий. Цветов там тысячи, и по утрам он опрыскивает их водой из полупрозрачной бутылки, на что уходит ровно час. Я не могу избавиться от ощущения, что они, того и гляди, заговорят, что это не просто завитушки цветной пластмассы или, в некоторых случаях, лоскутки накрахмаленной ткани. Букетик розовых лютиков, что чопорно стоит на кофейном столике перед софой, на которой я сплю, неизменно кажется мне готовым порассуждать о психологии. Нарциссист, неизменно готовы поведать лютики, – это человек, вообще говоря более счастливый, чем сравнительно истеричная личность в пограничном состоянии. После чего примутся со значением кивать, указывая на нарциссы, а я, разумеется, вспомню о встрече с моим другом в книжном магазине «Границы», при которой каждый из нас держал в руке по книжке о пограничных состояниях личности, но лишь затем, чтобы променять их (с благодарностью) на художественную литературу. Тюльпаны, сдается мне, неизменно готовы согласиться со мной в том, что сама идея личностных расстройств и жутковата, и привлекательна сразу, а мысль о чем-то неожиданном, затаившимся под внешней оболочкой человека, всегда сопровождается в нас трепетом, хотя, быть может, не всегда желанным. Так оно и продолжалось: цветы казались неизменно готовыми посудачить, а я любовалась их выдержкой. Одно уж то, что они продолжали, упорствуя, жить и в самую глухую пору зимы, было, я полагаю, достойным поводом для их прославления – хотя, возможно, они были просто психами чистой воды, совершенно как я.
