Однако рано или поздно наступает пора прозрения, и суд потомков бывает объективным и справедливым — суд над судьями. Не напрасно Великий Инквизитор, осуждая Джордано Ноланца, изворачивался, прибегал к словесным уловкам. Великий Инквизитор верил — невольно — в грядущие времена, где ему уготованы презрение, позор, осуждение. А пока, в недолгий свой век, инквизиторы упивались властью.
В юбилейный год требовалось привлечь в Рим побольше богомольцев. С этой целью папа даже запретил содержателям таверн и притонов чрезмерно повышать цены. Открыли три больших гостиницы для паломников, обеспечили подвоз хлеба, пригнали в пригороды Рима стада быков. Помимо прочих зрелищ, очищающих души, богомольцы имели возможность наблюдать торжественные сожжения злостных и нераскаявшихся еретиков. Правда, для церкви было бы выгодней демонстрировать закоренелых, но раскаявшихся еретиков, славящих величие и правду католического учения, а также милосердие папы.
Пока Ноланец лукавил, пытаясь доказать свою покорность церкви и верность догмам христианства, Великий Инквизитор понимал его: человеку свойственно бороться за сохранение своей жизни. Ради этой цели можно поступиться своими философскими бреднями и раскаяться хотя бы только на словах, притворно. Ноланец не верит в спасительного бога и в загробную жизнь. Ну что стоит ему отречься? Раз бога нет, то человеку дозволено все, что ни пожелает, все, что выгодно, все ради продления своего существования!
А он решил покончить постыдную комедию в святой инквизиции. Перед толпой напыщенных «владык» показать недостижимое для них величие духа… Да разве только перед инквизиторами стоял Ноланец? Перед собой он видел будущих людей — собратьев по убеждениям. Помнил он о других мирах, населенных разумными существами.
Наконец, помнил он и о своих высказываниях, которые пришла пора подтвердить поступком. Разве не писал он о достойнейшей восхваления душевной напряженности?
«Кого увлекает величие его дела, не чувствует ужаса смерти».
«Для людей героического духа все обращается во благо, и они умеют использовать плен как плод большой свободы, а поражение свое превратить иной раз в высокую победу!»
Он долго притворно признавал свое поражение, стараясь продлить жизнь.
Теперь выбрал победу — и смерть.
С этой минуты он стал спокоен. Его уже не тревожили сомнения, смятения души, упреки совести, страх казни. Он высказал истину, понимаемую и его судьями:
— Вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его!
