Ученик понял: искренность и неистовая жажда правды — вот опоры мудрости Ноланца. Он открыт миру, и мир открывается ему, воплощается в нем, осознает себя и, обретя мысль и слово, становится достоянием других людей.
Иероним стал преданно служить Ноланцу, сделался оруженосцем странствующего философа.
Бруно однажды при нем посетовал на то, что переписчики не поспевают за ним, делают ошибки, а денег требуют так много, что вскоре окончательно его разорят. Бесслер предложил свои услуги. Он оказался прекрасным секретарем. Вдобавок не беспокоился о вознаграждении за переписку трудов Бруно: денежное пособие регулярно высылал Иерониму из Нюрнберга его богатый дядюшка.
Они много часов проводили вместе. Джордано диктовал, Иероним записывал — красивым почерком и без ошибок. Иногда Бруно застывал в позе аиста, на одной ноге, не переставая диктовать. Бесслер порой не мог удержаться от вопросов:
— Господин учитель, вы писали о забвении великого закона любви и увеличении вражды между людьми. Но разве вы своими гневными словами не воспламеняете вражду? Заповедь непротивления злу насилием не только возвышенна, но и помогает избегать гонений.
— О добрейший мой Иероним! Я не приемлю лицемерной проповеди непротивления. Свет любви излучается не в бестелесную пустоту. От всех освещенных тел падает тень. Даже небесные тела — Солнце, Луна — не могут избежать затмений. И чем ярче свет, тем тень черней… А коли ты помянул Спасителя, который, между прочим, не смог спасти себя от ужасной казни, то разве не он гневно бичевал торговцев, изгоняя их из храма?!
— И все-таки, господин учитель, вы по доброй воле обрекаете себя на скитания даже тогда, когда можно избежать этого.
— Причины моих скитаний не только во мне. Ложный донос, политические распри, ненависть ослоухих, педантов, отсутствие влиятельного покровителя…
— Император — Рудольф, однако, великий покровитель ученых!
— Да-да, еще бы… Особенно благоволит он плутоватым астрологам и прорицателям, туповатым алхимикам с лицами прокопченными, как у прислужников сатаны. Ему по душе маги и волшебники, а не философы.
— Но разве предосудительно выдавать себя за мага во имя познания? Получая деньги как астролог и алхимик, писать философские трактаты?
— Лицемерие несовместимо с истиной… Впрочем, оставим высокие слова. Мне доводилось притворяться. Что поделаешь, мой друг, не всякому дано преуспеть в этом искусстве!
Все-таки судьба порой благоволила скитальцу. Он находился в безвыходном положении, не имея средств для того, чтобы покинуть город, где ему было отказано в работе; он диктовал Бесслеру трактаты, на издание которых не имел ни гроша. И вдруг весной 1590 года Генрих Брауншвейг, проезжая Гельмштедт, вспомнил об итальянце, произнесшем проникновенную речь у гроба герцога Юлия. Генрих оставил для Ноланца кошелек с золотыми монетами.
