Одно из главных правил, которое насаживалось в воровскую жизнь - не грубить. За это могли наказать. Даже брошенный искоса взгляд могли расценить как неуважение. В нашем вагоне был общак, поэтому никто никого не смел бортануть. Все делилось поровну. За это могли спросить. Даже матерной ругани, которой так щедро сыпали бандиты-бытовики, у нас почти не было слышно. За мат могли жестоко спросить. Как? Очень легко! Ругнется в сердцах человек: ".. твою мать!" Не отвертишься! Всех блатных значит имел, если так говорит! Мать-то, семья воровская. Поэтому все старались выбирать слова, не сыпали их бездумно налево и направо. А старые воры, такие как я, вообще мат не употребляли. Культура? Именно культура! Наш закон, хотя и был воровской, но был похлеще во многом, чем законы СССР, по которым фраера жили. Более жесток, но справедлив.
И бродяг он держал как на привязи.
Это в фильмах, которые вы смотрите, блатные собачатся между собой, понты кидают, рвут на части друг друга. В хату, показывают, человек заходит. Так его сразу всей камерой лупцуют, хотя он ничего плохого не сделал, и опускают заодно по беспределу.
Такого среди черной масти никогда не было! Блатные были, конечно люди жестокие, вспыльчивые, но всегда держались в рамках закона, и что-то делая, всегда на закон оглядывались: а так ли я делаю?
Потому и назывались - в законе.
А к чему я клоню? Если бы в наш вагон по ошибке несколько фраеров кинули, то отвечаю: вещи шерстяные бы отобрали, это не спорю. Но пайку никто бы не тронул. И издеваться не стали бы.
Если бы в конце сороковых черная масть вела себя иначе, то через год, по беспределу все бы приказали долго жить, перерезав друг друга. С красной мастью, ссучеными, так и случилось потом, в конце пятидесятых. Потому, что большинство из них закона больше не знали, отказались от него... Их "мужики", фраера потом ломать начали.
Если кто-то из полняков речь держал, то пока он не закончит говорить, его никто перебивать права не имел. Даже если час говорить будет. А говорили так долго неспроста. Каждый каторжанин позицию свою прояснял, что бы потом к нему непонятки не строили и недомолвки не обозначили. И частенько толковище по двое-трое суток беспрерывно шло, пока все не обозначились и к одной мысли пришли. Именно этим и вырабатывалось единое сознание воровского мира.
Я еду в вагоне-краснухе. Мечтаю, что бы путь до Хабаровской пересыльной тюрьмы оказался совсем недолгим. Поезда с заключенными следуют по одному маршруту, идут один за другим. На остановках нам раздают пайку, снимают с поезда мертвых.
