— Никаких условий. Грязь одна!
— Это земля, а не грязь, — с укором сказал Зуев и пошел прочь.
— Петр Михайлович! — крикнула она вслед. — А ты от излишней вежливости не умрешь! Вообще-то положено говорить «с легким паром». Ты куда? Эй!
Зуев молча открыл калитку и, приминая ногами молодую крапиву, заковылял вдоль еле живого штакетника по бывшей улице. Где-то сзади она вдруг заойкала, попав на крапиву босыми ногами, но не остановилась, а только замолчала на несколько мгновений, чтобы затем добавить в голос плаксивые нотки.
— Ты вообще хоть знаешь, что такое женщина? С женщиной так нельзя. Молчать нельзя. Уходить нельзя. Стрелять в женщину нельзя! По буеракам водить босую нельзя! Да стой же!
Он остановился, обернулся. Она сидела на траве, подтянув под себя обожженные крапивой ноги, терла их ладонями и плакала.
— Чего смотришь? Дурак. Больно же!
— Крапива, — объяснил Зуев.
— Куда ты уходишь!? Почему вы все уходите!?
Зуев вздохнул, оглянулся. Потянулся к высокому кусту с темными листьями и черными ягодами, наклонил одну ветвь прямо к ее лицу.
— Держи.
— Что это?
— Ягода.
— Как называется?
— Где как. У нас пирусом зовут.… Звали.
— Ничего. Куда идешь-то?
Зуев сорвал одну ягоду, вторую, положил в рот. Ничего не почувствовал. И это уже ему не дано.
— Никуда. Тут сад был знатный.
Он сделал несколько шагов в сторону, потянулся к старой яблоне, поймал в ладонь ветку.
— Семен сажал. Антоновка. Завязалась. Яблоки будут. Антоновка — первые яблоки. Желтеют, как сахар становятся. Хоть суши, хоть варенье вари. А если свежее, да порезать, да в чай под кипяток, просто заграница.
— Ты хоть за границей-то был?
Зуев не ответил. Катя очень любила яблоки с этой яблони. И когда умирала, все просила яблочко. Только разве найдешь его в мае месяце? Еще и до скороспелки не меньше месяца, а она лежит серой тенью и шепчет: «Петя, яблочка хочется».
— Алло! Зуев? Ты здесь или где? Я спрашиваю, ты за границей был или нет?
— Был, — ответил Зуев.
— Это где же?
— В Польше.
— Челнок, что ль?
— Что? — переспросил Зуев и вспомнил вдруг, как он почти мальчишкой, семнадцатилетним солдатиком, ходил за самогоном в польскую деревню и заставлял старого поляка тут же на крыльце собственного дома пробовать вынесенный самогон. Отравиться боялся. А ведь мог еще тогда. Тогда еще мог умереть. Тогда бы не было ничего. Пашки бы не было. Его и сейчас нет. Или может есть? Может, забыл отца своего, но жив? Хорошо бы, если забыл.
— Тебе сколько лет, Петр?
