Повернувшись, Фрейд улыбнулся мне, и в его чертах я опять увидел бесконечную мудрость и сострадание, которые бросились в глаза при первой же встрече.
— Но это не причина, чтобы человек вступил на путь, ведущий к саморазрушению, — мягко возразил он. — Хотя...
— Так что вас волнует? — спросил я, стараясь приглушить голос. — Вы же сказали, что отучили его от этого порока.
— На какое-то время, — повторил Фрейд, снова поворачиваясь к окну, — но мы должны изгнать и самый дух старая пословица, гласящая, что порой лечение бывает более опасным, чем сама болезнь.
— Так что же нам делать? — запротестовал я. — Позволить ему и дальше отравлять себя?
Фрейд повернулся с прижатым к губам пальцем.
— Я все понимаю. — Прикоснувшись к моему плечу, он вернулся к постели пациента.
— Как вы себя чувствуете? — мягко спросил он, даря улыбкой моего друга. Взглянув на него, Холмс снова уставился в пространство ничего не выражающими глазами.
— Не очень хорошо.
— Вы помните профессора Мориарти?
— Моего злого гения? — Слабый след улыбки тронул уголки его губ.
— И что же именно? — настаивал Фрейд.
— Я знаю, что вы хотите услышать от меня, доктор. Хорошо, я пойду вам навстречу. Он стал моим злым гением, когда ему потребовалось три недели, чтобы объяснить мне элементарные правила арифметики.
— Меня не столько интересуют ваши слова, — тихо ответил врач, — сколько ваша убежденность, что это в самом деле правда.
Наступила пауза.
— Понимаю, — наконец прошептал Холмс. Голос его был еле слышен, и он был полон глубокого страдания. Даже Фрейд, который мог быть столь же цепок и неотступен, как Холмс, когда этого требовали обстоятельства, с трудом нарушил долгое молчание, наступившее после убийственного признания.
Довел разговор до конца сам Холмс. Обведя глазами комнату, он наткнулся взглядом на меня, и его лицо оживилось.
— Ватсон? Подойдите ближе, старина. Ведь вы мой старый друг, не так ли? — неуверенно спросил он.
— Вы же знаете, что так оно и есть.
— Ах, да. — Приняв сидячее положение, он откинулся на подушки, утомленный этим усилием, и в его некогда спокойных серых глазах появилось тревожное выражение, с которым он уставился на меня. — Я почти ничего не помню о последних нескольких днях, — начал он, но я прервал его движением руки.
— Все позади. Не думайте о том, что было. Все позади.
— Я же говорю, что почти ничего не помню, — упрямо продолжал настаивать он, — но, кажется, я позволял себе кричать на вас, осыпать вас различными оскорблениями. —
