Кэлхаун был облачен в униформу, которая почему‑то придавала ему чрезвычайно воинственный вид. Рядом с ним за столом сидел Мэйхью — на этот раз телепат выглядел скорее рассеянным, чем сонным. Кэрен Шмидт, которая, как недавно выяснилось, получила музыкальное образование, примостилась возле фисгармонии.
Дождавшись, когда Граймс и Соня займут свои места в первом ряду, Кэлхаун отстегнул пряжку, осторожно, чтобы не взлететь под потолок, выпрямился, и его зычный рев потряс стены кают–компании. Подобный голос мог принадлежать не агнцу, а разъяренному ослу.
— О братья! Мы, жалкие искатели истины, собрались здесь, чтобы униженно просить наших ближних в мире ином пролить немного света на наш затемненный разум! Мы просим их о помощи — но мы также готовы помочь им! Мы отбросим свои сомнения и проникнемся бесхитростной верой ребенка!
Он прокашлялся и заговорил более человеческим голосом.
— Мы — должны — верить. Ибо вера есть главное в нашей жизни. Откроем сердца и души благой силе Иного мира! Настройтесь в унисон музыке сфер! Если нам не сразу удастся — не беда. Исполнимся веры и приступим.
Второй “имам”, тоже в форме, вскочил и заскользил по рядам, гремя магнитными сандалиями. Каждый из присутствующих получил тоненькую пачку распечаток. Граймс пробежал глазами аккуратные строчки.
— О братья! — взревел Кэлхаун. — Споем же первый гимн!
Последовала пауза. Кэрен слегка замешкалась — для того, чтобы меха нагнетали воздух в трубки, надо было ритмично нажимать педали. В условиях невесомости это движение требовало изрядной ловкости. Наконец, фисгармония ответила на ее старания хриплым воем. Мисс Шмидт сыграла вступление, и все запели хором:
— Веди меня, священный свет,
Веди меня вперед,
Веди сквозь мрак и пустоту,
Туда, где счастье ждет…
Смолкли последние аккорды, Кэлхаун опустился на колени и начал молиться. Граймс никогда не был верующим человеком, но искренность этой молитвы его потрясла. Может быть, человеку действительно надо во что‑нибудь верить?
Пропели второй гимн. Потом светильники начали медленно гаснуть. Теперь помещение освещали только красноватые лампы, горящие вполнакала. Труба и тамбурин, лежащие на столе, казались одним непонятным предметом, люминесцентный орнамент менял их очертания до неузнаваемости. Внезапно в кают–компании наступила странная тишина. Далекий шум приборов лишь оттенял ее. Холодное, бесстрастное спокойствие… Действительно ли стало холоднее — или это мороз пробегал по коже? Граймс не мог себе ответить.
