создал негативный портрет русского декадентства, выявляя такие черты, как «пустословие», «бессодержательность», «мистический мир», «зачарованность смертью», «оторванность от всего мира», эстетизация ужаса, страха, одиночества. Н. Бердяев считал, что декадентство – симптом «душевной болезни» времени. «Декадентство, – писал философ, – есть отражение бытия <…> в нем есть тоска по бытию, но нет реальности бытия»
[10].
Декаденты заменяют мистику мистификацией, трансформируют религиозные переживания в эстетические, используют неклассические способы познания мира, гипертрофически интересуются «дьявольским», сатанинским, магическим, колдовским, оккультным, воспевают грех во всех его проявлениях как наиболее очевидное проявление «слишком человеческого». Черты декаданса можно обнаружить во многих произведениях символистов. В. Розанов подчеркивает, что «декадентство – это ultra без того, к чему бы оно ни относилось; это утрировка без утрируемого; вычурность в форме при исчезнувшем содержании: без рифм, без размера, однако же и без смысла поэзии – вот decadence» [11]. В. Брюсов писал: ««Декадентов» единит не стиль, но сходство и сродство мировоззрений» [12]. Различные названия декадентского мироощущения – индивидуализм, эстетство, обреченность, душевная усталость, пессимизм – подчеркивают особый эмоционально-психологический склад представителей декаданса, кризисность сознания, ощущение общего неблагополучия, отсутствие четких ориентиров и связей с реальностью. Наиболее ощутимыми декадентскими настроениями были пронизаны 1910-е гг. Свидетельница собраний на «Башне» Вяч. Иванова – центра «нового искусства» символистов и образования «Цеха поэтов», куда вошли акмеисты, Е. Кузьмина-Караваева вспоминала: «В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочничество – и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили среди огромной страны словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура – цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны. <…> Глубина и смелость сочетались с неизбывным тленьем, с духом умирания, призрачности, эфемерности»
