Таким образом, зеркальность композиции, система лейтмотивов поезда и зеркала создают полноценную полемику между авторами, которые на первый взгляд никак не могут пересечься в диалоге.
2. Пространственно-временная структура в произведениях В. Набокова.
Привычно мы представляем себе время как линейное движение из прошлого в будущее. При этом есть и альтернативные модели, например циклическая, спиралевидная.
Анализируя прошлое в автобиографичном романе «Другие берега» (1954), Набоков находит в композиции своей жизни удивительные повторения-совпадения, лейтмотивы, которые скрепляют повествование. Линейной модели развития времени он противопоставляет образ спирали: судьбу человека он представляет как повторение основных мотивов с некоторыми изменениями. Например, через весь роман проходит мотив ностальгии, изгнанничества: это и переживания мальчика в разлуке с родиной на заграничном курорте, это история его гувернантки– француженки, тоскующей по родине, и уроки памяти, которые преподает ему мать.
В «Других берегах» расставание героя с возлюбленной, Тамарой, неизбежно, и на это указывают детали, которые превращаются в лейтмотив. «Большой бант черного шелка»[152], украшающий косу Тамары, постепенно преображается в бабочку-траурницу как символ трагедии: «Уже во второй половине августа пожелтели березы; сквозь рощи их тихо проплывали, едва взмахивая черным крылом, траурницы, большие бархатные бабочки с палевой каймой»[153]. Приближение расставания также связано с образом черной бабочки: «Из всех моих петербургских весен та весна 16-го года представляется мне самой яркой, когда вспоминаю такие образы, как: золотисто-розовое лицо моей красивой, моей милой Тамары; бабочку-траурницу – ровесницу нашей любви, – вылетевшую после зимовки и гревшую в луче апрельского солнца на спинке скамьи в Таврическом Саду свои поцарапанные черные крылья с выцветшим до белизны кантом»[154].
Часто герои Набокова становятся заложниками лейтмотивов своей судьбы. Например, в самом начале главный герой романа «Камера обскура», полушутя, думает об убийстве: «Нельзя же на самом деле взять браунинг и застрелить незнакомку только потому, что она приглянулась тебе»[155]. Но браунинг словно оживает на страницах романа: «Он держал браунинг, уже подняв его. Было чувство, словно оружие – естественное продолжение его руки, напряженной, ждущей облегчения: нажать вогнутую гашетку»[156]. В финале браунинг обретает неимоверную силу, становится «черной, увесистой вещью, сокровищницей смерти»
