Каминито — своего рода эксцентричный музей под открытым небом, где художники предлагают китчевые изображения уличного танго. А в Ла Бока прошлое действительно живет. Оно дышит вам в затылок ядовитыми испарениями реки, перемешанными с прокуренным дыханием моряков, авантюристов и дельцов, торгующих человеческими жизнями, — все они до сих пор населяют темные аллеи. По пути к дому Гильермо я где-то на уровне подсознания ощущаю холодную сталь их ножей, гнилостный дух болезней, опасность темных делишек. Слышу, как шуршат наряды молодых девушек, которых погубил этот район; звон цепей миллионов рабов, чье кошмарное путешествие началось в далекой Африке, а закончилось здесь, в утробе голодного, алчущего наживы материка. Чую запах животных, которых забивали молотками на скотобойнях и на торговых судах отправляли на экспорт, что в свое время позволило Аргентине стать одной из богатейших стран мира.
Но здесь же из мяса и крови, из страданий и артистизма, из секса и насилия, контрабанды и изнуряющего труда, из тоски по Старому Свету и надежды на Новый, от детей африканских рабов и нищих итальянских и испанских эмигрантов родилось культурное чудо, имя которому — танго.
Потом, в конце XIX века танго перекочевало из трущоб в такие рабочие предместья, как Ла Бока. И, как сказал поэт Лорка, оказавшись здесь, в сумерках Буэнос-Айреса танго распахнуло объятия великим фанатам скорби и слез.
— А, Капка, дорогая, ты все-таки пришла! Как раз к обеду.
Гильермо встречает меня у двери своей студии. Я вхожу. Атмосфера, пропитанная парами скипидара и одержимостью творчеством. Странные танцоры с коренастыми фигурами и одинокие музыканты, играющие на бандонеоне, наблюдают с развешенных по стенам картин, как художник раскладывает на запачканном краской и накрытом старыми газетами столе салями, сыр и хлеб.
— Сколько у тебя уже длится этот роман? — спрашивает с набитым ртом художник.
— Какой роман? — я даже перестаю жевать.
— Ну, с танго. Самые серьезные отношения из всех возможных.
— Правда?
— Конечно, — продолжает он работать челюстями с комичной серьезностью. — Все остальные имеют обыкновение заканчиваться.
На какое-то время мы замолкаем.
— Увидишь, — говорит он, собирая остатки еды. — Ты слишком молода, но возвращайся лет через десять, и поговорим. Посмотри вокруг, — он обводит рукой свою мастерскую-алтарь. — Это моя жизнь, моя возлюбленная. Я не хочу умирать, лежа в кровати. Я хочу умереть на своих двоих. А теперь давай танцевать.
