Однако под конец моего пребывания в клинике ловушка едва не захлопнулась. Немного побеседовав со мной на разнообразные общие темы. Николай Иванович вдруг ставит на стол зеркало, и как только я поднимаю взгляд, передним возникает комната Лэри, солнечный зайчик фортиссимо пробегает по завиткам шпалерных роз, вступает в неравный поединок с могущественной солнечной фугой и побежденный падает на девушку, сидящую спиной к зеркалу, тревожно бегает, словно спрашивает, чья это тень падает от окна в глубину комнаты – кто-то очень знакомый оперся на подоконник, лица не видно – солнце слепит, чуть-чуть шевелятся головы – они разговаривают. Лэри машинально посмотрела в зеркало, машинально испугалась «на кого я похожа», машинально поправила прическу, тараторит без умолку, слова скачут яркие и пустые, словно мячики, В голове отрывистый звон – дребезжат зашкаленные эмоциографы, близко-близко лоснящееся лицо доктора: «Что с вами?» – это должно звучать хотя бы с ноткой сочувствием, а звучит триумфально: попался, жучок, к пану в кулачок, попался, зайчик, теперь тебе намнут ушки. То, что делаю дальше, лишено всякой логики – хватаюсь за голову и неожиданно выдергиваю из шевелюры волос, волос седой – один-единственный седой волосок из тысяч и тысяч смолистых, оборачиваюсь к доктору и смотрю на него искренне трагическим взором человека, который внезапно обнаружил себя состарившимся к вот-вот умрёт.
Николай Иванович – в финальной позе гоголевского городничего, самая большая рыба, о поимке которой так долго и настойчиво он мечтал, сорвалась уже на берегу, ударилась в землю, обернулась зайчиком и ускакала в лес. Через день, на обходе, когда фаланга врачей и сестер останавливается возле моей кровати, Николай Иванович зло цедит в ответ на немой вопрос шефа: «Симулянт. Скрывается у нас от алиментов». Завотделом бледнеет, кричит, ударяя каждый слог: «Вон к… мать!» – озирается на кортеж, сестрички потупились и закусили губки, краснеет, извиняется, оборачивается ко мне и подытоживает: «Вон к … мать. « В тот же вечер я возвращаюсь к тебе, и мы снова вместе.
Я называл тебя Лэри, я любил её в тебе и уже не подходил к шкафу, похожему на шефа каирских гангстеров. Настоящее имя твоё всегда выскальзывало из сетей моей памяти – быть может, я и не знал его, а может, его и вовсе не было. Сперва ты настораживалась, но со временем поняла, что Лэри – это та, которая умерла в зеркале (я никогда не рассказывал тебе о ней, но ты знала её каким-то особым женским чувством; ты знала, что я люблю в тебе другую, и какой-то частью своего существа стремилась быть той, кого я люблю) – ты поняла это и успокоилась, словно приняла правила игры, хоть было ясно, что игра без правил либо её правила не постигаемы умом.
