Народный артист позавидовал бы такому переходу: только что человек утирал веселые слезы, и вдруг смотрит серьезно, чуть ли не печально, а прошло мгновение — и он опять же искренне смущен, оказывается, разбитое блюдце — его работа…
Как ни разогрета вином, как ни весела была Эмма, но в этот момент у нее по спине пробежали мурашки. Нюх — а нюх у нее всегда был отменный, куда там слюнявой Офелии, — подсказал ей, что в поведении сидящего напротив имеется ничтожная, незаметная глазу неправильность. Впрочем, через секунду когда осколки блюдца были аккуратно сметены в пластиковый совок, Эмма уже забыла о мгновенном своем дискомфорте.
— …и он должен был выйти на сцену — у него единственная реплика была: «Иван Иванович застрелился». А с выстрелом — накладка… Ну, он решил проявить находчивость, и спектакль-то заканчивать надо… Мы на сцене сидим, маемся, какие-то слова выдумываем… Он выходит и говорит: «Иван Иванович утопился в пруду!» В это время бах — выстрел. Он растерялся и говорит: «…и застрелился».
Игорь с Офелией давно вернулись. Чайник остыл, его закипятили снова.
— А вот у нас было!..
— Да погоди, вот я еще расскажу…
Был уже одиннадцатый час, когда они вспомнили о времени. Ростислав Викторович пошел провожать Эмму. Стоял туман, такой густой, что страшно было дышать. Горели фонари — через один; радостное возбуждение покидало Эмму, таяло, как облачко пара изо рта. Светлая кухня с журчащей музыкой, вино в бокале, смех и шоколадный торт — все это отодвигалось с каждым шагом; зритель хорош, когда он сидит в зале и ловит каждое слово. Спектакль закончен, всем надо отдохнуть, зритель идет своей дорогой, артист — своей…
Перестав быть зрителем, репетитор сделался чужим для Эммы. Его присутствие становилось все более и более ненужным, реплики, которыми они обменивались — все более и более натянутыми.
— …Нет, я не преподаю в школе. Так сложилось…
Эмма с удовольствием обошлась бы без провожатого. Но Иришка, как всегда, устроила все по-своему. Прощаясь, она десять раз повторила, что Ростислав обязательно проводит Эмму, что время позднее, а с Россом Эмме не будет страшно. И как-то по-особенному заглянула Эмме в глаза…
— …Нет, я и в вузе не преподаю. Когда-то пытался… наверное, это не мое…
Нет ничего темнее ноябрьской ночи. Нет ничего длиннее извилистого пути от подъезда до автобусной остановки, лысого пути, кое-как прикрытого паричком фальшивого разговора.
— …Да, я люблю работать для детей. Надо видеть их горящие глаза…
