Так оно и было. В “облаке”, “тумане” (или как его там еще назвать) обозначались вихри.
Полынов давно мечтал о мгновении первой встречи с Меркурием. Но сейчас чем далее он вглядывался в пейзаж чужой планеты, тем сильней в нем росли безотчетное раздражение и неприязнь.
Огромное солнце опиралось на край Меркурия стеной белого пламени. Такой яркой, что горизонт плавился и прогибался, как под тяжестью. Равнина пылала, подожженная нестерпимым светом. Тени на ней казались кристалликами угля, брошенными в топку.
Вверху застыло черно–фиолетовое небо. В космическом холоде медленно шевелились багровые языки протуберанцев. Оттого еще более усиливалось впечатление разверзнутой печи, готовой обрушить на Меркурий жар и пламя.
Но в черном небе от Солнца отлетели жемчужные крылья короны; в их взмахе таилась прохлада сумерек. Неистощимый полдень, непроглядная ночь, мягкий вечер — все соседствовало в противоестественном контрасте. Меркурианский воздух придавал всему налет неправдоподобия. Он прихотливо мерцал и светился, пропитывал собой и свет и тень. Как мгла, хоть это и не было мглой. Неосязаемый трепет пространства, дрожание эфира — этому не было точного имени. Все виделось нечетко и зыбко, как сквозь струящуюся пелену, которую так и хотелось сбросить.
— Черт, — выругался Полынов, отчаянно мигая. Глаз невольно учащал движение век, чтобы устранить помеху, — стереть несуществующую слезу.
Остальные чувствовали то же самое — досаду и раздражение. Разум почему‑то не хотел принимать того, что видел глаз; это было незнакомым и неприятным ощущением.
— Никак не могу понять, что же это такое, — вздохнул, наконец, Шумерин.
— Просто мы внутри газосветной трубки, — щурясь сказал Бааде, — или внутри полярного сияния, если так больше нравится. Разреженная атмосфера, близость Солнца и как следствие — высокая ионизация газов. Вот и все. И между прочим…
Он обвел взглядом друзей.
— …Между прочим, мы превратились в святых.
Он протянул руку, и все заметили, что над шлемами горят крохотные лучистые нимбы. Огоньки бежали и по корпусу корабля.
— Электризация! — догадался Полынов.
— Точно. И знаете, что мы приняли за шорох листьев? Потрескивание этих самых искр.
— Могли бы сразу догадаться.
— Конечно.
— Но какой вид у Меркурия…
— Неуютный.
— Верно…
Они долго переговаривались так, потому что дольше разглядывать Меркурий почему‑то не хотелось, а признаться в этом было неловко. Здесь ничего не значили обычные оценки. “Прекрасный”, “жуткий” — эти и подобные им слова не годились. То был воистину чужой мир, требующий новых определений. Действовал он все более гнетуще, ибо человеку постоянно хочется ясности, а ее‑то здесь и не было.
