Вы помните, как в исступленье горя
Она умчалась. Из сеней она
В свой брачный терем бросилась, руками
Вцепившись в волосы свои. А там
Она, замкнувши двери, воззвала
Ко Лаию, погибшему давно,
Коря его: «Ты помнишь ли той ночи
Старинной тайну? В ней ты сам себе
Родил убийцу, а меня, супругу,
На службу мерзкого деторожденья
Своей же плоти горестной обрек!»
Она и одр свой проклинала: «Ты мне
От мужа – мужа, и детей от сына
Родить судил!» И вслед за тем – конец.
Но как она покончила – не знаю.
Раздался крик – в чертог Эдип ворвался —
Не до нее тут было. Все за ним
Следили мы. Метался он повсюду.
«Меч! Дайте меч мне!» Так взывал он к нам.
То снова: «Где жена моя, скажите…
Нет! Не жена – перст нивы материнской,
Двойной посев принявшей – и меня,
И от меня детей моих зародыш!» (…)
И, точно силой неземной ведомый,
На дверь закрытую нагрянул, ось
Из гнезд глубоких вырвал – и вломился
Во внутрь покоя. Мы за ним. И вот
Мы видим – на крюке висит царица,
Еще качаясь в роковой петле.
Стоит он, смотрит – вдруг с рыданьем диким
Ее хватает и с петли висячей
Снимает бережно. Вот на земле
Лежит несчастная. Тогда – ах, нет!
Ужасное свершилося тогда!
Эдип срывает пряжку золотую,
Что на плече ей стягивала ризу,
И вверх поднявши острую иглу,
Ее в очей зеницы погружает.
«Вот вам! Вот вам! Не видеть вам отныне
Тех ужасов, что вынес я, – и тех,
Что сам свершил. Отсель в кромешном мраке
Пусть видятся вам те, чей вид запретен,
А тех, кто вам нужны, – не узнавайте!»
