Час, который она отвела на прогулку, уже давно прошел, когда она отыскала нужный проулок и вышла к своему зеленому убежищу. Она остановилась перевести дыхание и откинула покрывало, потому что солнце уже припекало. Досада ее угасла. Она была готова смеяться над своим приключением. Пригнув голову, она через арку из виноградных лоз вошла в сад.
Рим отличала странная особенность: люди жили в страшной тесноте, будто не смея ступить на пустые пространства разрушенного города, словно не решаясь коснуться руин великого прошлого, и теснились на небольших обжитых клочках земли. То же было и в крошечном государстве Латеран: хотя в сад часто доносились шум и голоса, никто не посещал его. Но сегодня из сада тоже доносились голоса, и они становились громче и яснее по мере того, как она приближалась. Разговаривали двое мужчин, негромко, но оживленно, как принято на диспутах. Папа Иоанн и император Оттон любили диспуты и часто устраивали их при дворе. Незадолго до приезда Аспасии в Риме прошел диспут, о котором говорили до сих пор: некий юный монах из Галлии или Испании несколькими ловкими доказательствами посрамил лучших мастеров ученых дискуссий Германии.
Голоса звучали уже совсем ясно. День сегодня был такой безумный, что Аспасия не удивилась, обнаружив, что ее приют уже занят. Двое мужчин: один сидел на бортике фонтана, а другой ходил взад и вперед, что-то увлеченно объясняя. Сидевший у фонтана был монахом, и замечательна в нем была только чистота одежды. Он был молод, хотя уже и не мальчик, с обыкновенным, ничем не примечательным лицом; слушая, он иногда согласно кивал или отрицательно покачивал головой, изредка вставляя слово. При этом руки его ловко действовали резаком, обрабатывая какой-то маленький и сложный предмет, который он переворачивал разными сторонами. Аспасия не могла разобрать, что это такое.
Но о его собеседнике никто бы не сказал, что он ничем не примечателен. Напротив, он сразу привлекал внимание. Он был, видимо, старше монаха. Но на вид его возраст определить было трудно: он так легко и стремительно двигался, что казался почти юношей. Однако юноша не мог быть обладателем такой прекрасной черной бороды и такого звучного красивого голоса. Он не был монахом, это уж точно, ведь он даже не был христианином. От загнутых носов туфель до белоснежного тюрбана, украшавшего его голову, это был чистокровный сын Пророка. Его латынь явно взросла на аравийской почве. На лице его красовался самый благородный нос, который когда-либо явила миру Аравия. Его длинные восточные развевающиеся одежды свистели, когда он резко поворачивался к собеседнику, будто ставил окончательную точку.
