А потом на стоянку вернулся Башенин.
Башенин не удивился, когда Овсянников рассказал ему о разговоре с Кошкаревым, только настороженно глянул в его сторону — Кошкарев опять уже успел забраться к себе в кабину и носа оттуда не высовывал — и произнес:
— Ничего, пройдет. Я на его месте тоже бы переживал. Не без этого. Пройдет, — и, чтобы больше не возвращаться к этому разговору, дал знак надевать парашюты и залезать в кабину.
Все время, пока самолет Башенина не давал о себе знать, майор Русаков в мрачном раздумье вышагивал по КП и с каким-то ожесточением, словно глотал отраву, курил папиросу за папиросой. Глядя на него, не щадил свои легкие и начальник разведки воздушной армии, тоже дымил с усердием, которого с лихвой хватило бы на двоих. Только в отличие от майора полковник не ходил по КП неприкаянным, а неотрывно сидел за длинным высоким столом, на котором при подготовке к полетам экипажи обычно раскладывали карты, и молча взглядывал из-под опущенных век то на упорно молчавший телефон, стоявший под рукой, то на майора. И терзался мыслью, что майору Русакову, видимо, придется посылать на это задание кого-то еще раз, а может статься, что теперь-то уж майор полетит сам.
Майора раздражали эти его потаенные взгляды — он их читал, как по книге, хотя и старался не смотреть в его сторону, — и еле сдерживал себя, чтобы и в самом деле не дать техникам команду начать готовить к вылету свой самолет.
И вдруг — это сообщение из Стрижей, и майор тут же и складки со лба согнал, и папиросу изо рта выплюнул, словно только что заметил, что она жгла ему губы. А когда самолет приземлился, у майора Русакова уже был такой вид, словно он никогда и не сомневался, что тот мог не вернуться, дать себя сбить. И доклад экипажа о выполнении задания майор тоже выслушал невозмутимо и хмуро, будто ничего особенного в разведывательных данных, как и в возвращении экипажа с задания, он не видел. Лишь когда Башенин под конец добавил, что в последний момент их зажали «мессершмитты» и хотели посадить на свой аэродром, майор позволил себе расширить от удивления глаза, потом не то испытующе, не то с каким-то бессознательным укором посмотрел на полковника, словно тот был причастен к этому событию, и только после заметил, правда, опять все тем же будничным голосом:
— Хлебнули, значит, шилом патоки?
Это была любимая Майорова поговорка.
— Хлебнули, товарищ майор, было дело, — охотно, чтобы не рисоваться, согласился Башенин, кося глазами на Овсянникова с Кошкаревым и этим как бы давая понять майору, что говорит не только от себя лично.
