«Хотят на всякий случай посмотреть, нет ли там еще самолетов, — догадался Башенин и выругался: — Боятся все же, сволочи».
Но облегчения, что двух «мессеров» не стало, не почувствовал, только позволил дать затекшей руке передышку, сняв ее на мгновенье со штурвала, чтобы пошевелить пальцами. Когда же этот живописно разукрашенный «мессер» снова вернулся на старое место и теперь уже начал показывать, чтобы они готовились к посадке и выпускали шасси, он почувствовал уж не слепую ярость, а сосущую тоску и обреченность, хотя ничего неожиданного в этом требовании «мессера», раз аэродром уже дал наконец о себе знать, не было. Но что-то вдруг оборвалось в Башенине, так ему вдруг стало не по себе, что он судорожно, словно в кабине уже запахло дымим и надо было готовиться перекидывать ноги за борт, зашевелил лопатками — он был уверен, что игра в поддавки кончились. Но торопиться положить руку на рукоятку выпуска шасси все же не стал, заставил себя повременить, мучительно надеясь, что вот сейчас, в этот вот самый миг, в небе что-то произойдет, скажем, облака вдруг начисто отсекут их от «мессеров», накроют их непроглядной тучей как пологом, либо что-нибудь случится с самими «мессерами», и шасси тогда выпускать не придется. Но облака от «мессеров» их не отсекали, хотя и продолжали нестись навстречу самолету долгогривыми чудовищами без конца. И с «мессерами» ничего не случалось, и Овсянников, как назло, молчал, словно его в кабине не было, и он, уже буквально застрадав, начал подумывать о том, чтобы, раз уж так и так пропадать, попробовать, не дожидаясь Овсянникова, хватануть штурвал на себя, а там, мол, будь что будет. Но тут же отказался от этой мысли: не успел бы, дескать, задрать самолету нос, как их превратили бы в решето.
А «мессершмитт» уже, видать, начал терять терпение: теперь он то угрожающе подходил уже к самому крылу, то резко отваливал в сторону и оттуда нацеливался на них носом, то яростно раскачивал крыльями и при этом еще как бы ненароком выставлял напоказ то черный крест на фюзеляже, то по-рыбьи серебристо чешуйчатый живот, то фашистскую свастику с оскаленной пастью льва на массивном стабилизаторе. Вчуже жутко и мучительно было смотреть Башенину на это его зловещее кувырканье у себя под боком, невмоготу было терпеть, как он тут выворачивал себя перед ним чуть ли не наизнанку. Но смотрел и терпел, хотя его и нестерпимо, до зуда во всем теле, подмывало бросить самолет в сторону этого «мессера» и развалить его всей массой надвое. И, кто знает, может, и бросил бы, может, и развалил, будь он один в самолете. Но в самолете он был не один, и поэтому, глядя на этого вошедшего в раж «мессера», только злее стискивал зубы да наливался тихой яростью сверх всякой меры. Но рукоятку шасси на выпуск так и не переводил, все что-то медлил, все тянул, хотя тянуть, казалось, больше было нечего. Не перевел он ее и тогда, когда «мессер» подошел к ним совсем уже вплотную и сделал еще одно, последнее, движение, которое двояко истолковать было уже никак нельзя: если они и дальше будут волынить, он тут же открывает огонь.
