— Аэродрома, понимаешь, что-то не видать…
Облака между тем, потемнев и налившись тяжестью, стали прижимать самолет к земле еще ниже. Они уже не проносились мимо, а седыми космами налезали на винты и плексиглас кабины, царапали штырь антенны, и в такой муре уже совсем было не разобрать, тот ли все же был лес под ними или другой и кончится ли он когда-нибудь или будет продолжаться до тех пор, пока у них бензиновые баки не станут сухими. Овсянников начал было подумывать, чтобы изменить курс, взять градусов на сорок левее и попробовать пройти этим новым курсом по прямой какое-то время: где-то там, левее, может, удастся выйти на узкоколейку и, восстановив ориентировку, если они ее и в самом деле потеряли, начать оттуда все сначала. Другого выхода, ему казалось, не было, хотя и это, как он понимал, тоже был не выход. Во-первых, лишний расход горючего, во-вторых, при такой видимости можно и не заметить эту узкоколейку, проскочить ее запросто, особенно если там тоже, как и здесь, шел дождь. Но он все-таки решил попробовать и уже занес было руку над плечом Башенина, как вдруг что-то его остановило. Что это было, он не знал, а только руку на плечо Башенину так и не опустил, лишь подержал ее на весу какое-то время и затем быстро, чисто воровским движением, убрал обратно: ему не хотелось, чтобы Башенин обернулся в этот миг и стал бы свидетелем его нерешительности. Сомкнув от недовольства самим собою брови на переносице, он снова начал с напряженным вниманием вглядываться в набегавший на самолет лес, терпеливо ожидая, когда же судьба все-таки сжалится над ними и аэродром наконец откроется или хотя бы даст о себе чем-нибудь знать, знать той же, скажем, рекой, что должна была делить лес, подступавший к нему с юга, надвое. И может, как раз вот этот самый лес, к которому сейчас их так безжалостно прижимали облака, но который он никак, хоть убей, не узнавал. Да и как было узнать, когда под крылом, кроме мокрых верхушек деревьев, до удивления похожих друг на друга, одинаково холодных и равнодушных ко всему на свете, ничего не было — не было ни жилья, ни дорог, ни озер, лес да лес, куда ни кинь взгляд — лес, не знающий, казалось, ни конца ни края, затопивший все вокруг. И Овсянников, подавленный унылым однообразием этого некончавшегося леса, опять начал подумывать о том, а правильно ли он сделал, что не скомандовал в свое время Башенину левый разворот, чтобы попытаться выйти на узкоколейку, как справа по борту, в каком-нибудь километре от них, если не ближе, лес вдруг неожиданно отступил и сквозь белесые клочья тумана он увидел сперва пожелтевший песчаный откос, чем-то напоминавший утиный клюв, а за ним небольшой участок открытой воды с пенным прибоем. Вода казалась отсюда тяжелой и неподвижной, как бы прихваченной свинцовой пленкой, но все равно это была вода, и Овсянников благоговейно замер. Он стал ждать, не отступит ли лес еще дальше и не откроет ли уже всю реку, если, конечно, это была все же река, а не какое-нибудь крохотное лесное озерко, которого у него на карте могло и не быть. И лес, как бы идя ему навстречу, в следующее мгновенье и впрямь отступил еще дальше, и он увидел уже всю реку, от берега до берега. Затопив все вокруг и как бы обессилев от этого разлива, река несла тут свои воды лениво и безотрадно, вровень с низко нависшими над нею облаками, нигде не делая сколько-нибудь заметных поворотов. Но Овсянников и без поворотов догадался, что это была именно та самая река, которую им надо, других рек, он знал, тут не было и быть не могло.
