Когда самый молодой из них, взявшись за край столика, стал подниматься, слева и справа куратор по литературе и сопровождающий от посольства напряглись, а визави и без того держал его в поле зрения весь вечер — как все две минувшие недели. В качестве дирижёра консерватории города Эн визави был включён в состав в последний день и сразу после взлёта из Шереметьева стал рассказывать членам делегации о несчастных случаях с невозвращенцами. Однако и этот чёрный человек, и прочие расслабились, когда всемогущий руководитель делегации от МГК, растирая затёкшее отсутствие шеи, изволил пошутить:
— Дрочить пошёл, писатель?
Не ответил, но уголки губ машинально дёрнулись. Ничего… ужо вам.
Затылком, который свело, кожей между лопатками, негнущимся крестцом он ощущал взгляд визави. Девушка в одних туфельках и с пубисом[1] в форме стриженого сердечка несла на шесте с крючком свою часть сетки; обдав мускусом выбритых подмышек, она только улыбнулась, когда он на неё налетел: «Пардон, месье».
За занавесью он расслабил галстук и, глянув на указательный палец привратника, свернул на лестницу и вниз.
Услышав сбегающее цоканье подбитых каблуков куратора по литературе, он упёрся ладонью в переборку, согнулся и засунул в рот два пальца. Над вспенивающимся мочеиспусканием куратор возвысил голос: «Достал меня Париж! Бог видит, долго я держался, но почвеннице этой так и быть: засажу по помидоры… Слышь? Ты чего там?» Согнувшийся в кабинке в ответ писатель изрыгнул и прикрыл дверцу каблуком. «Даёшь! Лично со мной только от красного вина. Когда в Провансе, помнишь, коммунисты напоили. Давай по-быстрому, сейчас прямо в воздухе засаживать начнут. Ну, бля, эквилибристы! В Москве рассказывать будем, никто не поверит…» Треща застёжкой брюк, куратор удалился.
Из зеркала взглянуло бледное, измученное, но европейское лицо.
Вот в том-то всё и дело.
Он поднялся. Бумажки от гардероба сунул себе в карман человек из посольства, так что придётся в чём есть. Из-за занавеси слышно было, как оркестр настраивается к последнему номеру. Привратник спустился за ним к выходу с отеческой улыбкой и большим зонтом:
— Un peu dʼair?[2]
Выскользнув за дверь, клиент промокнуть не успел — из-за спины над ним раскрылся зонт, по которому сильно забарабанило. Вывеска «самого порнографического», согласно рекламе, театра Парижа Le Septième ciel[3] озаряла стену дождя. Посольской машины видно не было, но она поджидала их, чтобы отвести в отель, затерявшийся в «красном поясе», а утром самолёт «Аэрофлота», который через три часа вернёт делегацию творческой интеллигенции в Москву.
