— Съездил бы, — сказала Констанс.
— Думаешь?
— Вдвоём веселей, — сказал Люсьен.
Чувствуя, как душа сбрасывает балласт, Алексей огляделся:
— Так я поехал?
Машина была запаркована на солнечной стороне. Они открутили окна.
— Куда?
— За границу!
— Давай. А паспорт взял?
Зная, что пути не будет, Алексей вернулся и на глазах Констанс и Анастасии полез под стол — в картонки, набитые бумажными отходами жизнедеятельности в мире, который себе выбрал. Titre de voyage — путевой документ беглеца — был голубым. Он раскрыл, взглянул на срок годности и швырнул на пол:
— Просрочен!
— А зачем он тебе?
— За границу хочу.
— Ты и так за границей. Кроме Парижа, есть Бретань, есть Корсика…
— Côte dʼAzur[21], — добавила Анастасия.
— И всюду нудистки.
— Надоело! Вот так мне эта Франция…
— Тогда возвращайся.
— Куда это?
— В лоно матки, в ГУЛАГ — откуда я знаю. Десять лет отсидишь, обнимешь свои берёзки…
Стиснув зубы, он пытался засунуть свой документ, мало того, что негодный, ещё и садистски огромный — не по карману. Не отрываясь от беспощадного рисунка, Анастасия осведомилась по-французски:
— Они за Бернадетт поехали, maman?
Ни та, ни другая не подошли, чтобы махнуть рукой или хотя бы бросить прощальный взгляд из окна детской — как раз напротив китайского ресторана «Райский сад».
Дверца хлопнула, отдавшись в сердце.
Люсьен завёл мотор.
Квартал был по-воскресному пуст. На перекрёстке они опустили противосолнечные щитки.
— Только не в Италию, — предупредил Люсьен.
— В Испанию?
— Подохнем от жары.
— Тогда на север.
— You are the boss.[22]
На автостраде в лицо ударил ветер.
И Алексей запел.
Он растягивал ремень безопасности и бил себя по ляжкам — с отчаянием, невероятным самому. Сначала водитель посмеивался, потом присмирел. Когда седок отпал на изголовье, спросил, не Красной ли это армии песни?
— Её.
— А смысл?
— Что от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней.
— Нет?
— Да.
— Пентагон бы лучше придумал.
— Пентагона тогда не было.
— Старая песня?
— Юности наших отцов мудацких.
Люсьен тоже стал насвистывать, но, не найдя аналога, замычал что-то из песенного фонда Тысячелетнего рейха, отчётливо повторяя: фрише, фройлих, фест. Алексей смеялся, а француз пел, сводя брови с большим напором. Настроение было отличное, и песня была именно о них — всё ебущих! Бодрых. Радостных. Крепких.
— Часть нашей культуры, нет? Двадцатого века?
Алексей крикнул:
— Не оправдывайся! Never explain![23]
Просто — всё ещё впереди за горизонтом. Лебенсраум. Пространство нашей жизни. Идеальное, как мечта.
