Как только гарба поравнялась с двором, — Семен беспечно посвистывал наверху на снопах, — Алеша, упирая насос в сруб, направил струю на своего врага.
Силенок не хватало, но все же какие-то брызги настигли Семена наверху гарбы. Семен взвизгнул, как укушенный. Слетел с гарбы — и не к Алеше, а по улице, рвет рубаху на себе, кричит: «Ой, матинко! Ой, пече».
Оказалось, та жидкость была особая, серная кислота, мало разбавленная. Она прожгла рубаху, прихватила кожу.
И когда он увидел, как бежал Семен, срывая с себя тлеющую рубаху, его сковал ужас. Все обомлело, слова не мог вымолвить, с места двинуться. Преступником сознавал себя. Убийцей… В тюрьму, за решетку, только туда ему дорога.
Неизвестно, что хуже, страдать самому или доставить боль другим… Это была первая и последняя месть в его жизни.
Но странное дело, заметил Алеша, после этого происшествия Семен Старушенко начал бояться его. Может, и не боялся, но опасался явно. Лишний раз мимо двора не пройдет.
Как-то увидел: стоит Алеша с Димкой у дороги возле кухни, прыг в ров, только спина замелькала среди лопухов. На гулянках Алешу обходил, будто не видел, и все время был начеку, не забывал, что «скаженный» хлопчик где-то недалеко.
Выходит, в жизни не всегда главное сила. Тоненькое, неосознанное чувство победы над силой и наглостью чуть звенело где-то в глубине. Но полной радости не давало. Угрюменькая настороженная грустинка вплеталась в победную ноту возвращенного достоинства и гордости…
Алеша не мог тогда ни понять, ни объяснить всего, что происходило с ним. Но впоследствии, вспоминая давние обиды и переживания свои, спрашивал: из веку так ведется — «око за око, зуб за зуб…»? И люди между собой не могут по-иному?..
Бабушка не любила нищих, убогих, калек, слепцов. Издалека бывало слышно сквозь переливчатый лай собак тоненькое, настырное, жалобное: «Пода-а-айте Хри-и-ста ра-а-ди…»
— Ходят, робыть не хотят, пранци б вас зъилы[1], — ворчала она.
Но, покорная прадедовскому закону, отрезала добрый шмат паляныци, а то и кусок сала, сурово говорила Алеше:
— Подай!..
И он «подавал». На всю жизнь потом это осталось: не отказывать в милостыне тем, кто просил.
Но в детстве он видел и знал другую нищету: гордую нищету странников-кобзарей. Их он увидел и услышал впервые на ярмарке.
Ярмарки уже были на историческом излете, в закатной поре своей. Они пришлись на самую раннюю пору узнавания и понимания, когда мир начинал осознаваться в его безбрежности, во вспыхивающих красочных переливах, в движении, в гуле времен.
