Про жениха почула, старый уже, вдовец, правда, без дитей, первая жинка померла, вин старше меня на двадцать лет, а мени, мабуть, и шестнадцати не було.
Приехали на смотрины. Я глянула: хмурый, худый, очи важки, недобри — та из хати… Думаю: все одно смерть. Через садок, в огород, а там пид гору. Пока воны коней сидлали, я до байрака добигла, а там и ставок. Омут под берестками. Думала, кинусь, и все. На конях перехватили. Твой дедушка от ставка…
— Какой мой дедушка? — не понимает Алеша.
— Жених хто був? Твой дедушка, — объясняет бабушка.
Алеша его не помнит, не видел. Говорили, умер от тифа в голодном двадцать первом году.
— Вин от ставка, а батько через байрак… Я до берега, он аркан метнул, петлей меня захлестнул, свалил на землю. Жених подскакал, нагайкой врезал, сорочка на спине лопнула. Батько жениху аркан передал, тот коня на дыбы, и поволокли они меня. Коней вскачь пустили, по всем выбоинам, по всем кустам. В крови вся, в синяках… Связали, в чулан заперли. В церковь везли, за руки держали, шоб не выскочила. На самой паперти отпустили, сказала: «Чого ж теперь… Сама пойду».
У бабушки глаза такие, ничего не видят, слепые от давнего горя глаза. А может, и не от давнего, потому что бабушка тихо, будто про себя говорит:
— За нелюбого важко идти, а ще важче с нелюбым все життя прожить…
Сама собой песня творится, в которой невыплаканные слезы, изломанная жизнь. И, повинуясь безотчетному чувству, Алеша неожиданно для себя берет бабушкину руку и целует ее, эту натруженную и добрую для него руку.
Бабушка гладит наклоненную голову внука, и слеза ее, одна, другая, тяжелая запоздалая слеза словно прожигает тонкую кожу на шее, на плече Алеши…
Как чувствовал он в те минуты время, его движение, превращения, которые отделяли его судьбу от той, что была рядом с ним. На всю жизнь он сохранит и пронесет в себе это чувство.
…Его с силой толкнули в конюшню. Тяжелая дверь глухо стукнула. Алеша рванул за ручку, дверь не поддавалась, ее удерживали с другой стороны. Он дергал, он кричал:
— Пу-у-стите! Пустите! — И в сердцах: — Дураки!
В ответ — хихиканье, лязг засова. И внезапная тишина. Будто умерло все там, снаружи.
И он, четырехлетний мальчик, один, перед запертой дверью, а позади, за спиной, глухая тьма. Лишь узкая светлая полоска внизу под дверью.
Страх наползал из тьмы, он подкрадывался сзади, проникал под рубашку и холодком по спине… Ни шевельнуться, ни оглянуться.
Кругом темнота.
Ему показалось, одно спасение: бить ногами в неподатливую дверь и орать во весь голос: «Выпустите! Выпустите!», Пока не освободят.
