Старые ведьмы (впрочем, есть на свете и добрые старушки — честь им и хвала!) только и помышляют о том, как бы погубить цвет жизни — их-то жизнь кончена! — и в самое сердце ранить любовь.
Но все же почему ведьмы стали для Гойи навязчивой идеей?
Отчего именно в них Гойя воплотил всю жуть испанского сумеречного часа? Отчего они мерещились ему и в Монклоа, и на холмах Эль Пардо, где Мансанарес так скуден, что и для крестильного ведьмовского обряда воды не наскребешь?
Всю свою тревогу вложил в них Гойя, все свое бессонное горе, все свои ночные страхи и беды.
До умопомрачения доходила в Гойе эта страстная ненависть. Во всякой старухе ему виделась ведьма, а старость казалась обиталищем зла. У этой слепой ярости была своя причина.
Наверное, некая ведьма — не сводня ли с офорта о ревности? — разрушила его союз с герцогиней Альба.
Говорят, одна из прислужниц герцогини, старуха, перепутала — или подложила нарочно — письмо или подарок с запиской и тем приблизила разрыв.
Не с той ли поры в каждой сводне Гойе мерещится ведьма? Не с той ли норы всякая старуха, служанка или родственница, — кажется ему злым гением, увлекающим красоту на путь порока? Ведь это по ведьмовскому наущению любимая отвергла его!
Ведьмы — сама смерть в старушечьем обличье, сама ненависть.
Вечно ведьмовская воронья стая кружит над любовью.
И шамкает над доверчивым ушком беззубый рот: «Уж поверь моему опыту: не обманешь — не продашь, а не продашь — не пробьешься! На том мир стоит и стоять будет!»
Немало горя причинили ведьмы художнику, и он расправился с этим адским отродьем в своих офортах: вот старая ведьма наводит красоту — у смертного порога, вот изверги-старухи терзают младенцев, вот они, ликуя, рвут любовные узы, а вот, завидев, что звезды меркнут, в бессильной злобе бормочут: «Когда рассветет, мы уйдем».
Гойя понял, что старушечья низость и подлость — это мерило всеобщего человеческого падения. Чем больше на земле этих тварей, тем тяжелее благородной душе и тем она обреченней.
Горе тому времени, когда женщине отказал разум и опостылела честь! Горе той, что не способна смириться со старостью и помышляет об этом — как бы в отместку испоганить чужую молодость!
Но, к счастью, у жизни другой закон, а не будь его, мир оказался бы омерзителен — и только. Ты терпишь, смиряешься, отрекаешься от жизни, повинуясь этому мудрому закону, и твоя старость облагораживается и обретает право на уважение.
Искусству старения надо учиться — и учить, раз нет ничего ужаснее искореженной злобой старухи, отравляющей нашу жизнь.
