Магдален откатилась в сторону, и в тот же миг нож распорол подушку. Крик застрял у нее в горле. Она сползла на пол, но человек в капюшоне, обежав кровать, снова надвигался на нее. На этот раз ей удалось закричать, но голос ее потонул в шуме, доносившемся с площади. Стянув с кровати простыню, Магдален швырнула ее в нападавшего. Рука с ножом запуталась в полотне, и убийца грязно выругался. Она снова закричала и кинулась к двери. Пальцы, потные и скользкие от ужаса, нащупали щеколду. На дверь набежала тень — неизвестный был уже у нее за спиной. Ей удалось броситься на пол и тем избежать удара, и в этот момент дверь распахнулась.
Все дальнейшее происходило как в тумане. Магдален, сжавшись в комок, замерла у стены, пока Гай де Жерве, обезумев от ярости, пытался схватить незнакомца. Через мгновение в руках у Гая осталась коричневая монашеская ряса, а человек в подштанниках и рубашке выпрыгнул из окна и растворился в ночи.
— За что он хотел убить меня? — задыхаясь от рыданий, она бросилась к Гаю. Он прижимал ее, что-то ласково бормоча на ухо, пока она не перестала дрожать.
— По-моему, никто не слышал моих криков, — с трудом выговорила она. — На улице было так шумно.
— Я случайно проходил мимо двери, — сказал он. — Но тоже ничего не слышал.
Она снова задрожала, и он внезапно ощутил ее почти неприкрытую наготу, шелковистую округлость ее тела под руками, колыхание прижатой к нему груди. Гай отстранился, но она лишь прижалась к нему еще теснее.
— Не отпускай меня. Мне так холодно и страшно.
Он вновь оказался бессилен. Пришлось опять обнять ее.
— Где твои служанки, свет мой? — он хмуро оглядел пустую комнату.
— Я разрешила сходить им на базарную площадь, посмотреть на артистов, — сказала сна, прижимаясь все ближе, ощущая, как тепло ее коже от прикосновения его рук: что-то почувствовала она еще — восходящее откуда-то из глубин покалывание.
— Ничего глупее нельзя было придумать! Они не имели права покидать тебя.
Слова эти прозвучали, однако, не столь грозно, как ему хотелось бы. Сквозь рубашку он ощутил прикосновение ее сосков, и тело его взволновалось. Превозмогая желание, он отпрянул от нее и поднял с пола упавшую простыню.
— Обернись, тебе будет не так холодно.
Она взяла простыню, но явно неохотно.
— Я бы предпочла твое тело вместо этой тряпки.
Он беспомощно посмотрел на нее, не находя слов, которые спасли бы его и ее от гибели в трясине бесчестья.
— Ты толкаешь себя и меня на смертный грех, — сказал он, но в его голосе не было уверенности. И дальше не замечать овладевавшую им страсть становилось просто невозможно, но до тех пор, пока Джон Гонтский не объявит официально о вдовстве своей дочери, всякая уступка чувствам в его глазах являлась ничем иным, как супружеской неверностью. Правда, его знакомые мужчины не сочли бы это за большой грех, но только не Гай.
