От скверной, почти превратившейся в брагу фруктовой прели маленькая Аля маялась животом — тоненько плакала по ночам и без конца дристала, от чего бабушка злилась еще сильнее — будь проклята эта дура, твоя дочь, подумать только — прижила байстрючку от русского алкаша! Стирай теперь сам за этой засранкой, настоящий мужчина убил бы свою дочь за такое, а ты! Дед Тигран, сутулый и безмолвный от бесконечного позора, молча шел к колодцу, полоскал в цинковом тазу крошечные, запачканные рыжим трусишки. Он звал внучку балам — сладкая, шепотом, всегда шепотом, чтоб, боже упаси, не услыхала жена, и Алина Васильевна презирала его так, что не позволяла до себя даже дотронуться. Потому что он был тряпка, дед Тигран, и отец был — тряпка, а дедушка с папиной стороны вообще сбежал, потому что папина мама, другая Алинина бабушка, тоже была славная женщина, так что в смысле генов Алине Васильевне повезло. Мужчины в их кислотном, ядовитом роду вообще не выживали. Ни с одной, ни с другой стороны. Аминь.
Впрочем, с первой половиной лета дела обстояли еще хуже. Отца Алины Васильевны угораздило родиться в месте совсем уже непристойном (село Камышенка, Бородулихинского района Семипалатинской области — нормальный ребенок должен знать свой адрес, повтори!), и это был такой тихий, затерянный в выжженной степи ужас, что Алина Васильевна с Нового года начинала с тоской отсчитывать дни до казахской ссылки. Ну почему, почему другие жили в Москве, а ей пришлось полжизни мыкаться по самым гнусным задворкам необъятной советской родины?
Обида на несправедливую судьбу, копившаяся все детство, достигла апогея в 1968 году, когда шестнадцатилетняя Алина Васильевна наконец-то осознала себя в зеркале не как объект для причесывания, а как автономную единицу. По идее, отражение должно было ее только радовать, потому что, несмотря на безнадежно плебейский хромосомный набор (а, может, именно благодаря ему), Аля вызрела в бойкую девицу вполне товарного по советским меркам вида. Густые темные волосы, аппетитные мякушки в нужных местах (мода на костлявые остовы раздавила империю только двадцать лет спустя) и даже приличная кожа — лишь самую малость подпорченная пятком багровых юношеских прыщей, да и с теми Алина Васильевна быстро и безжалостно расправлялась при помощи хозяйственного мыла. Тем не менее, никто и не собирался влюбляться в оглашенный список несомненных достоинств. То есть вообще — никто и никогда. Дело было не в лошадиной челюсти, конечно, а в каком-то сложном и не сразу заметном изъяне, и Алина Васильевна подолгу стояла у зеркала, пытаясь отгадать, почему мальчишки не только не подсовывают ей в портфель хрипловато-смущенные, спотыкающиеся на длинных словах записки, но даже за косы никогда не дергают, хотя вот же они — косы, длинные, тугие, с лиловатым лаковым отливом. Дергай — не хочу. Они и не хотели.
