– Эрик? – Даже произнося имя, ее голос звучал неуверенно. Она смотрела, как неясная в темноте фигура сформировалась в Эрика, которого она смутно знала, стоящего рядом с кем-то, кто бы намного старше и менее видимый.
– Госпожа Брюль мой наставник, – сказал он, услужливо. – Одиннадцатый класс?
Она нахмурилась на мгновенье, а затем ее лицо очистилось.
– Ты – новенький.
– Новый, – он сказал, пожимая плечами. – Также старый, также старый, в самом деле. Не пойми неправильно, – добавил он, – но что ты делаешь здесь в столь поздний час?
– Я могу спросить у тебя тоже самое.
– Можешь.
– Прекрасно. Что ты делаешь здесь в столь позднее время?
Он снова пожал плечами, засовывая руки в карманы джинсов.
– Просто гуляю. Хорошая ночь для этого. Ты?
– Я в основном преследую свою очень раздражающую собаку.
Эрик посмотрел вниз на Лепестка, который не прекращал вертеть огрызком хвоста.
– Он не выглядит таким уж раздражающим.
– Да? Наклонись и пусть он подышит тебе в лицо.
Эрик рассмеялся, наклонился и опустил ладони на большой мокрый нос Лепестка. Лепесток обнюхал руки и залаял. И заскулил. Иногда, подумала Эмма, выуживая последнюю молочную косточку из кармана пиджака, эта собака была такой позорной.
– Лепесток, иди сюда. – Лепесток посмотрел через плечо, увидел молочную кость и заскулил. Просто... заскулил. Затем он снова поднял глаза, и в это время Эмма зафиксировала уверенную улыбку на губах, которые хотели изогнуться в противоположную сторону. – А кто твоя подруга?
– А Эрик, – одна рука над головой Лепестка, казалось, замерзла, полусогнутая.
– Какая подруга, Эмма?
А его подруга медленно повернулась к Эмме. Как только она это сделала, Эмма смогла, наконец, увидеть источник мерцания, почти оранжевый, свет. Фонарь. Бумажный фонарь, как те, которые можно было увидеть в витринах магазинов в китайском квартале. Это была странная лампа, бумага на двух проводах, а пламя было бледно-
голубым.
Это не имело никакого смысла, потому что свет, который она давала, не был голубым вообще. На ободе лампы были слова, которые Эмма не могла прочесть, хотя видела их достаточно четко. Они состояли из черных мазков, которые переходили в завитушки, а завитушки, в дрожащем огне лампы, казалось, росли и жили собственной жизнью.
Она моргнула и посмотрела вверх, мимо лампы и руки, которая держала ее.
Старуха наблюдала за нею. Старуха. Эмма привыкла думать о половине своих учителей, как о столь же “старых”, и вероятно горстке как о “древних” или “мумифицированных”. Ни один из них не выглядел, так как эта женщина. Фактически, учитывая венок обвисших морщин, который был ее кожей, Эмма не была уверена, что это была женщиной. Ее щеки запали, глаза были посажены так глубоко, что возможно это были только впадины; ее волосы, или, что это было, белые пучки, слишком длинные. У нее не было зубов или, казалось, что не было; черт, у нее не было губ.
