Ремигий расхохотался.
— Я имел в виду, дорогой мой Габриэль, что для тех, кто, подобно вам, должен поставить крест на постельных забавах и будуарных радостях, остаётся немало интересного… Можно собирать старинные книги, редкие гравюры или венецианские статуи, писать книги, как Вольтер, или, наконец, путешествовать. Почему бы вам не посетить, скажем, Сицилию? Или Египет? Там рай для подагриков.
— Как ты жесток, Ремигий… — Герцог был и вправду расстроен.
Его милость, как ни странно, неожиданно принял этот горький упрёк его светлости близко к сердцу.
— Ну ладно, чёрт возьми. Есть у меня кое-какие средства…
Его светлость возликовал.
— Реми… ты… просто чудо!
— При этом я надеюсь, что вы, дорогой Габриэль, так же не оставите без внимания мои финансовые нужды, как я вникаю в ваши постельные проблемы…
В итоге, несмотря на перебранку за столом и наглое подтрунивание виконта над герцогом после ужина, ушли они вместе. Едва пробило полночь, Реми ядовито напомнил его светлости, что он готов сопровождать его, хоть это и не отвечает его интересам. Габриэль де Конти величественно кивнул, выплыл тяжелой тушей из-за стола и оба удалились.
Между тем старая графиня, столь смутившая аббата, снова подманила его к себе и тихо пробормотала:
— Была я, Сансеверино, у Аглаи… — Аббат метнул на старуху обеспокоенный взгляд, — девица говорит, что Розалин подлинно посетила её за неделю до гибели и платье подвенечное заказала. Но сама при этом была, портниха уверяет, на себя не похожа. На вопросы отвечала невпопад, от любого шума вздрагивала, точно в полусне была. Жениха не назвала, Аглая-то, натурально, первым делом о нём полюбопытствовала, но та только посмотрела так странно, говорит, с испугом…
— И больше ничего?
— Увы…
Тибальдо ди Гримальди целый вечер просидел в углу молча, много пил, не принимая участия ни в карточных играх, ни в разговорах, лишь однажды под аккомпанемент гитары Руайана тихо пробормотал стихотворные строки:
…Je pleure vainement sur l'humaine folie;
J'erre autour des morceaux de ces marbres épars;
Et tristement sur eux je porte mes regards…
Столь же молчаливы были и Брибри де Шомон, жаловавшийся на мигрень, и Шарло де Руайан, из-за больного горла с трудом проронивший несколько слов приветствия маркизе, и до конца вечера молчавший. Молчал и Камиль де Сериз, то и дело бросавший раздраженные взгляды на Стефани де Кантильен и аббата, снова тихо беседовавших.
Сама Стефани, в ту минуту, когда с ресниц отца Жоэля неожиданно упала и обожгла пальцы слеза, ощутила, как её сердце вдруг повернулось к этому человеку, открылось, распахнулось навстречу.
