— Дуй отсюда! — шамкая голыми деснами, просипел один из них. — Оба ящика наши!
— Ага, ваши! — возмутился Кабанов. — Эти баки стоят рядом с моим домом, а потому все, что в них, тоже мое!
Он мог бы пойти на принцип, набить наглецам рожи и отстоять то, что по праву принадлежало ему, но Кабанов спешил разобраться с живыми и мертвыми мужьями Ольги. Литейное кладбище, которое считалось в городе самым престижным, находилось недалеко, и это обстоятельство избавляло Кабанова от необходимости штурмовать автобус. Чугунные ворота главного входа, украшенные коваными амурчиками, были распахнуты, из глубины тоскливой рощи доносилось карканье ворон и хриплые звуки духового оркестра. Едва Кабанов зашел на территорию кладбища, как из маленького кирпичного домика, похожего на часовню, вышел бритый наголо мужчина с глубоко посаженными, как у совы, глазами.
— Далеко собрался? — спросил он Кабанова.
— Могилку надо проведать, — ответил Кабанов не совсем уверенно, потому как не был готов давать кому-либо пояснения относительно своих намерений.
— Какую еще могилку? — скривив губы, уточнил мужчина.
— На двести пятидесятом участке… — со странным желанием представиться по полной форме ответил Кабанов. — Я родственник…
— Я так и понял, что родственник, — ответил мужчина, сплюнул под ноги и посмотрел на мрачный строй деревьев, над которыми кружили и вопили вороны. — Но там уже давно нет ничего.
— В каком смысле? — пробормотал Кабанов. — Перезахоронили, что ли?
Мужчина искоса взглянул на Кабанова, затем вынул из кармана спичку и стал ковыряться в зубах.
— Дурной или прикидываешься? — спросил он. — Я говорю, что сейчас нет ничего на могилах. Ни водки, ни хлеба. Разве что там… — И он кивнул в ту сторону, откуда доносилась траурная музыка. — Позже приходи, когда закопают и помянут. Наверняка много чего останется. Заодно снег на дорожках почистишь.
— Вы меня не поняли, — прикладывая оголенную руку к груди, начал объяснять Кабанов. — Мне не нужна другая могила. Мне нужен двести пятидесятый участок.
Мужчина испепеляюще взглянул на Кабанова, кинул обгрызенную спичку под ноги и процедил:
— Добро, топай. Но если что с могилой сделаешь, то отсюда уже никогда не выйдешь. Врубился?
Кабанову было страшно. Он готовился к потрясению и, пока шел по пробитой в снегу тропе, представлял себе всякую ужасную белиберду: то себя мертвого, со скрещенными на груди руками, то открытый склеп, откуда доносится зовущий его голос, то поднимающийся из-под земли гроб, похожий на люльку с песком. Но реальность оказалась совсем не страшной, а даже забавной. Кабанов издали увидел высеченный из красного гранита бюст и сразу узнал себя. Красный камень будто фонтанировал из-под земли, и там, где должен быть пенный гребень, вырывался на волю Артем Кабанов, могучий, непокоренный, гордый и красивый до слез. Памятник потряс Кабанова. Он несмело приблизился к нему, преисполненный глубочайшего уважения к усопшему, несколько раз прочитал высеченную в граните надпись: «Кабанов Артем Анатольевич, 3.05.71—7.09.04. Спи и не восставай от плача моей скорби!» Его впечатлили эти душераздирающие слова: «от плача моей скорби». «Сильно сказано! — подумал Кабанов, обходя памятник со всех сторон. — Интересно, Ольга сама это придумала или выбрала из списка готовых надписей в похоронной конторе?»
