– Нет, ты постой!
Пришла моя очередь смеяться; наверное, это было не очень вежливо, ведь кто я такой? Чужак, пришелец. Но не смог я удержаться: этот малый зарезал меня без ножа.
– И Глаз Брахмы – он находится внутри черепа Брахмы? И смотрит внутрь?
– Внутрь, потому что снаружи нет ничего, кроме тьмы и…
– Ну да, – я отмахнулся. – И дыхание Брахмы – оно тоже внутри черепа?
– Конечно… – от изумления Даорак перестал трястись. – Где же ему еще быть? От рассеивания его оберегают стенки черепа Брахмы.
Теперь я по-иному поглядел на местное мироустройство.
– Постой, друг, еще раз. Вот эта граница, – я ткнул пальцем в перечеркнутую схему, указал на самую большую окружность, внутри которой находился и Глаз, и орбиты с планетами. – Она – что? Твердая?
– Твердая, – сказал Даорак. – О чем я и толкую битый час.
Ночью на Целлионе было светло, как на Земле сразу после заката. Сияли далекие и близкие планеты – миры Колеса, мерцало небо, точно гигантская газовая трубка.
Ни одной звезды. Мир, замкнутый внутри черепа Брахмы… Местная наука и мифология переплелись столь тесно, что истину уже не вынешь на поверхность, щелкнув пальцами. Придется рыть землю. И, быть может, не на провинциальном Целлионе, а во внутреннем пространстве – на Синфеоне.
Я брел вдоль проспекта. Идти, в общем-то, было некуда. Переутомление давало о себе знать, я терялся в собственных мыслях, а проезжающие мимо экипажи расплывались в серые полосы без начала и конца.
Потом вдруг стало светло, как днем. Я оказался в центре яркого круга. То включились мощные электрические лампы, установленные на верхнем этаже ближайшей «узорчатой башни». Вскоре огни засияли вдоль проспекта. Я поглядел на небо и увидел тускло серебрящуюся громаду идущего на посадку мирохода. Понятно, – если глядеть на Джавдат сверху, огни «узорчатых башен» сливаются в линию, по которой ориентируются асуры. Наверное, таких маяков натыкано по всей планете.
Среди черных безжизненных скал… В песках вдоль берега единственного мелкого моря, именуемого здесь Океаном Небесных Слез… Среди кремниевых пустынь, где живут аборигены, которые уродуют себе лица…
Я вдруг отчетливо представил себе и пустыню, и клинообразные скалы, и конусы палаток из грубо выделанной кожи, и самих аборигенов – кочевников, свирепых налетчиков и каннибалов. Представил так, будто все это было мне знакомо чуть ли не с рождения.
Каменистая пустошь – ровная, как столешница. Посреди нее – ряд одинаковых башен, в тени одной из них – тела смотрителей. Последний уцелевший стоит на коленях и глядит на меня. «Пощади, Шакаджи…» – бормочет он разбитыми губами. Естественно, я не собираюсь марать об него руки. Я подаю знак одному из своих бойцов – целлионскому аборигену с отрезанным носом. Тот коротко взмахивает тяжелым ятаганом. «Шакаджи-и-и!» – кричит смотритель…
