Он приподнялся почему-то на цыпочки и, придерживая рукой горло, закукарекал: «Ку-ку! ре-ку!»
— Ой! — крикнула Фэйтл. — Вот он где, петушок-то! Она замотала головой, но петуха не увидала.
— Ирмэ, — сказала она, — не видишь, где он тут, петушок-то?
— Во!
Ирмэ показал на разбитый горшок посредине улицы.
— Во! — сказал он.
Файтл приостановилась, посмотрела.
— Нет. — сказала она. — Это, мне сдается, горшок.
— «Горшок», — проворчал Ирмэ сердито. — Сказано тебе — петушок — и точка.
— Нет, — сказала Файтл. — Что ты?
— Ладно. Самого спросим. Послушаешь, что он сам-то тебе скажет. Спросить?
— Спроси, — сказала Файтл.
Ирмэ наклонился и сказал:
— Послушай-ка, земляк, — сказал он, — ты кто будешь? Петушок — или кто? — И тонким, детским каким-то голосом сам себе ответил:
— Петушок.
Файтл в ужасе отшатнулась.
— Ой! — крикнула она. — Говорит!
— Ну? — Ирмэ гордо выпрямился. — Ну? Что скажешь?
Но Файтл уже не было. Путаясь валенками в длинных своих цветных лохмотьях, она без оглядки бежала прочь.
Ирмэ обхватил руками живот и захохотал. И хохотал долго. Час.
Ну и дура! Бож-же мой!
Наконец Ирмэ выбился на сил. Он уже не хохотал — тихонько кудахтал. Пот с него катился градом. Он провел рукой по лбу, и рука стала мокрой, будто ее окунули в воду. «И жара! — подумал Ирмэ. — Свариться можно!»
— Вот что, рыжий, — сказал он. — Не сходить ли нам покупаться? Все одно ведь — торопиться некуда. Время есть.
День выдался на редкость жаркий. Зной стоял над Рядами низко, как потолок. Само солнце казалось, поблекло от жары. Мухи, и те изнывали: сядет муха кому на нос и сидит недвижно, не ужалит, не зажужжит, — мочи нет. И ни ветерка, ни тучки. Не день — пекло.
В полдень, когда солнце стало прямо над головой, местечко затихло. Базар опустел. «Ятки» заглохли. Улица Сапожников, — всегда шумная, говорливая, — и та угомонилась. Тишина. Только кузнецы, — народ загорелый, крепкий, не мужики — быки, — только кузнецы стучали по наковальням, вздували в горнах огонь, гоготали и грохотали, как ни в чем не бывало. Правда, от времени до времени они скидывали фартуки, портки и лезли в воду. Да ведь они так-то всегда — что в зной, что в стужу. Это у них называлось «белить шкуру».
Во всем городке было одно только живое место — на Мерее. Когда Ирмэ подошел к реке, на левом, луговом берегу — на правом, местечковом, стояли кузни — народу было столько, что он прямо приуныл. «Наперло их, — додумал он, — заплюют, окаянные, всю воду».
