Зелде с ужасом глядела на окурок, зажатый у Ирмэ в зубах.
Ирмэ нахмурился. «Готово! — подумал он. — Поднимет теперь визг на все Ряды!»
Но Зелде не кричала. Зелде стояла, смотрела. И вдруг заплакала. Ирмэ чего-то жалко ее стало. Вот она стоит перед ним, высокая, в черном платке, и тихо плачет. Эх, ты! Он сморщился. Он и сам-то готов был заплакать. Но Ирмэ знал: мужчина плакать не может. Никак. Никогда.
Он встал.
— Тихо, Зелде! — грубо сказал он. — Глотку простудишь!
Выплюнул в канаву окурок и важно — руки в карманы, голова вверх — зашагал в хедер.
Еще за три дома до хедера Ирмэ услышал ровный гул, будто вода катилась по порогам. Двадцать шесть голосов, как один, что-то читали. Что читали — было не понять. Где тут понять, когда только и слышно, что «о-го-го» да «у-гу-гу».
«Так! — подумал Ирмэ. — Стараются! Стараются, дурье! Гудят! Эге, завыл кто-то! Никак — Косой? Он! А Зелик-то! Зелик-то! Вот уж верно: велик пень, да дурень. А это кто? Мамочка, что ли?»
— Эй, Мамочка! — крикнул Ирмэ.
Мальчишка лет десяти, с широким ртом и с большими вялыми ушами, стоял у двери и ел хлеб с луком. Он поднял глаза, но ничего не сказал.
— Дай, Мамочка, куснуть разок, — сказал Ирмэ.
Мамочка дал.
— Давно бубните? — прошамкал Ирмэ.
— Часа два. — прошамкал в ответ Мамочка.
— Как Щука? — спросил Ирмэ.
— Сейчас-то ничего, отошел, — сказал Мамочка. — А с утра-то не дай бог.
— Ханче всыпала, — сказал Ирмэ.
Некоторое время ребята ели молча, только лук хрустел на зубах.
Потом Ирмэ сказал:
— Косому попало?
— Попало.
— За что?
— За так.
— А-а!
Молчание.
— Еще бы разок? — Ирмэ показал на хлеб.
Мамочка дал.
— Меня спрашивал? — сказал Ирмэ.
— Спрашивал.
— Что сказали?
— Сказали — помер.
— Болен — не сказали?
— Не.
— Дубье!
Ирмэ взялся за дверь.
— Погоди, — сказал Мамочка, — дай я вперед.
Ирмэ погодил. Отчего не погодить? Не горит. Потом приоткрыл дверь, осторожно пролез и — юрк в угол.
Хедер помещался в подвале. Это была низкая, темная, сырая комната — гроб: на уровне земли — круглое оконце: посредине — длинный дощатый стол, заваленный книгами, и две длинных дубовых скамьи, в глубине — печь. Солнце в этой комнате гостило редко, — в долгий летний день недолгий час перед закатом, — и выбеленные известью стены были в черных пятнах плесени. С потолка свешивалась лампа, засиженная мухами так густо, что трудно было сказать — лампа это или сапог. На правой стене висела олеография: белые город в круглых куполах, на переднем плане — полуразрушенная каменная стена, у стены — бородатые какие-то старики в высоких шапках, в козловых сапогах.
